Итоговое выпускное сочинение: 2015/16 г. - стр. 10

Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских.

– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.

– Им еще хочется! – сказал Наполеон охриплым голосом.

– Государь? – не расслышав, повторил адъютант.

– Еще хочется, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – ну и задайте им.

И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.

И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжелее всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни своей, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.

Автора «Войны и мира» нередко упрекают за пристрастное отношение к Наполеону. Но ненависть и презрение к Наполеону в «Войне и мире» – не прихоть, не каприз Толстого и не пристрастие русского патриота, а строгая последовательность художника и верность принципам искусства. Таким он предстает перед читателями в романе «Война и мир».

Наполеон любил рассматривать убитых и раненых – так он испытывал свою душевную силу. Теперь же вид поля сражения, усеянного трупами и ранеными, известие об убитых и раненых двадцати генералах произвели на него неожиданное впечатление – сознание бессилия своей прежде сильной руки. Страшный вид поля сражения победил его душевную силу, которую он считал основой своих заслуг и величия. Он поспешно возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухший, тяжелый, не поднимая глаз, он сидел на складном стуле и прислушивался к звукам пальбы. Дело, которое он не мог остановить и к которому считал себя не причастным, вызывало мучительную тоску. Лишь на один миг простое человеческое чувство одолело тот призрак жизни, которому он служил. Сейчас он на себя примерил и страдания, и смерть, которые видел на поле сражения. Тяжесть в голове и груди напоминали о возможности и для него боли и смерти. Сейчас он не хотел ни Москвы, ни победы, ни славы. Какой еще славы? Более всего он желал теперь отдыха, спокойствия и свободы. Однако во время его пребывания на Семеновской высоте он не отверг предложения начальника артиллерии усилить огонь еще несколькими батареями. Он не только согласился, но и велел сообщить о том, какое действие произведут эти батареи.

Приехавший адъютант доложил о том, что еще двести орудий направлены на русских. Он был поражен тем, что смертельный огонь не поколебал стойкости русских.

Однако и без его приказаний все делалось так, как он хотел. И он вновь перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия и покорно продолжал исполнять жестокую и печальную роль, которая ему была отведена.