История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции - стр. 146

В Камышинке уже господствовали такие, как Зюзя и Сибилёк, помогал им устанавливать колхозную диктатуру милиционер Голуб. Уводил под конвоем всех тех, кто хотел проявить самостоятельность и рассудительность. Их тут же объявляли кулаками, а тех, кто победнее, – подкулачниками, сразу всё упрощалось и выходило «по-ихнему». Уводили, выселяли, разоряли хозяйство, делили между собой.

Всё шло как обычно. Но вот бабы взбунтовались тогда, когда увидели, что «скинули с церкви крест». Они потребовали, чтобы «поставили его обратно на своё место». Но как? Никто не знал, «сверзить-то его легче», «оттого и галдели все и не видели, как от сельсовета прямо на корогод помчался Голуб…». И произошло самое страшное – бабы, увидев милиционера, разбежались, а тётка Егориха осталась одна: «Тётка не отступила и даже не присела, она только вскинула руки к морде голубовского коня, и он встал на дыбы, а Голуб…» А Голуб выстрелил и убил тётку Егориху.

Момич хотел найти управу на убийцу, но ничего не вышло: председателем сельсовета стал к тому времени Зюзя, а Момич слыл опасным элементом, подкулачником. Да и его самого вскоре раскулачили.

Сначала, как только замелькали драматические события в Камышинке (аресты непокорных, отречение попа от веры и др.), Момич пытался оказывать сопротивление течению событий: «Дай чёрту волос – а он и за всю голову…», но потом увидел, как набирают силу такие, как Зюзя и Сибилёк, и сокрушённо говорил: «Ох, Александр, не дай бог сукину сыну молоньёй владеть. Ох, не дай!»

А «сукины сыны» уже владели «молоньёй» и безнаказанно разоряли крепкие хозяйства, в том числе и хозяйство Момича. Зюзя и Сибилёк увозили из дома Момича и кадушку мёда, и перину, за которую беспомощно хваталась Настя, дочь Момича: это ж её приданое. Но сила была на стороне Зюзи, у него наган, он и выстрелил, но промахнулся, уже второй раз «стал жмурить глаз и хилиться на бок», когда «Момич шагнул к крыльцу и в трудном борении с чем-то в себе сказал:

– Слышь, ты… Спрячь пугач! Ну?!».

Казалось, что только вмешательства Момича и ждали, чтобы объявить этот мужественный поступок «прямым покушением» на сельского активиста и составить акт. «Ночью его забрали. Вместе с Настей».

Так на глазах Саньки рушилась привычная, такая сказочно-прекрасная устойчивая жизнь, которую уже никому и никогда не вернуть.

Как-то захотелось ему всё начать сначала: вот так же сидел он на тёплой раките, как и тогда; так же он стучал по срезанному черенку и делал дудку-пужатку, но не окликнул его родной голос тётки Егорихи, не крикнул ему предостерегающе «Кшше» такой близкий Момич, как ни пытался Санька хоть мысленно вернуть то, что было «утешного и радостного» в его прежней жизни, ничего не получалось, мир раздваивался в его душе: то представала в его глазах тётка в красной косынке, весёлая, умная, задорная, независимая и стойкая, то являлась чужой, обряженной для похорон; то возникал перед его глазами Момич, яростный в своей целеустремлённости, мужественный супротивник «ударникам» колхозного движения, таким как Зюзя и Сибилёк, но тут же этот несгибаемый Момич вдруг превращался в слабого, квёлого, каким увидел его Санька на своём дворе во время раскулачивания, когда он собирал разорённых пчел, – и этот, второй Момич, сгребавший в подол рубахи снег вместе с полудохлыми пчелами, казался чужим, незнакомым… Не догадывался Санька, что и он уже изменился, стал другим, кончилось его детство и никогда его не вернуть, как не вернуть и тётку Егориху, и Момича…