История одиночества - стр. 19

«Краткие интервалы случайного уединения», о которых писал Каули, не были исключительной привилегией избранных, будь то мужчины или женщины. Для основной части живших на рубеже XIX–XX веков, даже в урбанизирующейся Англии, многие из имевшихся для этого возможностей были доступны и в сельской местности. В 1800 году поэт рабочего класса Роберт Блумфилд писал в поэме «Сын фермера» о молодом человеке, ухаживающем за полем, где росла пшеница, и в процессе ежедневного своего труда наслаждающемся «нередким перерывом для покоя… откуда уединение берет особое свое очарованье»[117]. Как будет показано в третьей и пятой главах, в течение рабочего дня бывали такие периоды, когда труд мог быть приостановлен, особенно до введения фабричного режима дня. Далее, моменты уединения случались и дома – их частота была разной в зависимости от количества и возраста детей. Многочисленность окружения также варьировалась в течение дня – по мере того как мужчины уходили на работу, а дети – в школу. И всегда (особенно, но не только в сельской местности) были за входной дверью сады, тропинки и поля, где можно было на короткое время остаться наедине с собой[118].

Эти верхний и нижний регистры уединения должны рассматриваться в соотношении друг с другом. Для этого необходимо сосредоточиться на взаимообмене между литературным дискурсом и повседневными практиками и аттитюдами. В классическом исследовании смежной темы – пасторального идеала в американской жизни – Лео Маркс утверждает, что «для того, чтобы оценить значение и силу наших американских басен, необходимо понимать взаимодействие литературного воображения с тем, что происходит вне литературы, вообще в культуре»[119]. В течение всего периода после 1800 года мы видим ожесточенные споры вокруг таких вопросов, как, например, одиночное заключение, о котором пойдет речь в четвертой главе; в этих дискуссиях происходило сложное совмещение общих теоретических рассуждений, иные из которых восходили к столь занимавшей Циммермана монашеской традиции, и реального или воображаемого опыта обычных преступников. Точно так же – это будет показано в седьмой главе – невозможно понять и появление патологии одиночества в целом ряде социологических, психиатрических и медицинских исследований, не имея четкого понятия об основных особенностях демографии, структуры домашнего хозяйства и уровня жизни населения начиная с XIX века. Если же говорить шире, то сменявшие одна другую информационные революции – от «почты за пенни» до интернета – глубоко изменили представление о том, что такое уединение и что оно может представлять из себя в качестве коммуникативного опыта.

Вместе с тем уединение в его нижнем регистре остается темой третьестепенной. От Роберта Блумфилда и до нашего времени возможности временного ухода от общества находились и с удовольствием использовались. Филип Кох в работе «Уединение: философская беседа» пишет: «Одна из наиболее горячо прославленных добродетелей уединения – его способность предоставить укрытие от тяжких забот общественной жизни»[120]. Это может иметь форму ухода от повседневной рутины на относительно продолжительное время, но чаще это всего лишь моменты, выхваченные из напряженных будней. Чаще всего и для большей части населения одиночество – это опыт, урывками добываемый в тех случаях, когда компания и ее отсутствие – равные и пересекающиеся возможности. Это будет центральным вопросом в третьей главе (о XIX веке) и пятой (о XX – начале XXI века). В то время как новейшие сторонники монашества и долгосрочной самоизоляции, о которых пойдет речь в шестой главе, порой представляют эти практики как форму духовного бейсджампинга, подвергающую психику риску длительного молчаливого самоанализа, более распространенная схема заключается в том, чтобы принять уединение просто как форму отдыха от работы и семьи. Как пишет Диана Сенешаль в своей «Республике шума», «уединение – прекрасный вид досуга. Быть одному – значит отдыхать, пусть даже недолго, от удовлетворения чужих ожиданий»