История на ночь - стр. 9
Продавщица стояла за прилавком в ярко-голубом фартуке. Увлечённая каким-то журналом, она не посмотрела на меня, иначе бы увидела, как я замер на пороге, не решаясь сделать ни шагу. Я узнал её, хоть годы и оставили от былой красоты лишь слабую тень. Стройная фигурка излишне округлилась, потеряла девичью лёгкость и изящность, а на нежном личике, которое я когда-то мог целовать часами, появились морщины, неумело спрятанные под толстым слоем косметики. И даже коротко стриженные светлые волосы, карамельный запах которых я отчётливо слышал сквозь года, не ввели меня в заблуждение. Настя. Конечно это она.
Мне было то ли стыдно, то ли страшно, а может и когда-то увядшие чувства решили сыграть злую шутку, но сердце зашлось в груди, а воздуха резко стало не хватать. Разум кричал: «Беги, дурак, пока она тебя не заметила», а ноги, чужие, онемевшие, сделали самую главную подлость за время нашего знакомства. Они двинули меня вперёд, до самого прилавка, и там оцепенели.
Настя подняла голову, смотрела на меня одно бесконечное мгновение, а затем в её орехово-золотых глазах вспыхнули искры. Она улыбнулась так же мило, как и пятнадцать лет назад и осипшим голосом произнесла:
– Лёша?!
Конечно она меня помнила. Не могла не помнить.
Странно, что я так удивился встрече с прошлым, к которому ехал. Может оттого, что я надеялся увидеть Настю прежней? Совершенно не повзрослевшей, неподвластной годам? Всё той же девчонкой в ситцевом платье с синей оторочкой, в маминых туфлях-лодочках?
– Настя? – спросил я, до конца так и не поверив тому, что видел воочию.
– Ничего себе! Вот это встреча! Как же давно я тебя не видела. Десять лет? Нет, пятнадцать. Точно. В пятом году осенью… в последний раз… виделись. – с плохо скрываемой тоской она почти прошептала последние слова.
Настя была моей первой любовью. Мы встречались лишь одно лето, и оно стало таким нестерпимо коротким, что промелькнуло за один день. Я только о ней и думал, о её больших глазах, в которых видел отражение истинного счастья. А когда мы оставались одни, то думать я вообще больше не мог. Всё вокруг тонуло в тумане, лишь она и её хрупкая ладонь, зажатая в мою. Мы прятались от палящего зноя на сеновале, где пахло травой и полевыми цветами. Болтали обо всём на свете, разглядывали облака в небесной синеве. А в дождь, в летний ливень, когда заблудившаяся туча вдруг проливалась сплошным потоком, смело промокали до нитки и носились по полям и лесам. И наконец ночи, когда желтоглазый месяц загорался в темноте только для нас. Тогда серебрились её пшеничные волосы, и вся она становилась неземной, таинственной и я мог как последний идиот просто смотреть на неё, не говоря ни слова.
А потом я уехал, и чувства остыли. Обещал звонить каждый день, но не позвонил ни разу. Обещал писать стихами, но не написал и строчки. Всего неделя понадобилась, чтобы переключиться на ребят из класса и учёбу, а Настю вспоминал лишь исключения ради.
Вернувшись на осенние каникулы, я встретился с ней только единожды, и тогда холод в моей груди построил между нами непроницаемую стену. Она смотрела всё теми же большими, злато-карими глазами, а вихрь листопада волновал меня куда больше.
На следующий год мне было неловко просить о новой встрече, и я выбрал самое простое – оставить всё как есть. Чтобы не мучила совесть, или чтобы чувства не вспыхнули вновь. Потом жалел. Потом забыл.