История города Москвы. От Юрия Долгорукого до Петра I - стр. 53
Когда пронеслась страшная весть о походе Тохтамыша, окрестный народ толпами повалил в город за каменные стены, сесть в осаду, как тогда говорили, неся с собою всякое имущество, что кому было дорого. Сбежались в город крестьяне из окрестных волостей, люди иных городов, которых застала у Москвы эта напасть, и свои люди, бояре, сурожане, суконники и прочие купцы, и архимандриты, игумены из монастырей, протопопы и попы от загородных посадских церквей, вообще приходское духовенство, а также и монашество, всякий возраст и пол, и с младенцами.
Затем посады все вокруг города были пожжены, стало все чисто, ни одного тына или бревна не осталось. Это и в Москве и во всех городах всегда делалось, дабы спасти город от примета[55].
Из множества собравшегося народа способные люди, заборольники, стали по всем стенам на заборолах[56], для защиты от осаждающих, заготовив всякие орудия для этой цели: большие каменья, каменные ядра, самострелы, тюфяки, пороки и самые те пушки. Наготовлены были также и котлы с водою, которую во время осады кипятили и поливали кипятком осаждающих, если они лезли на стены.
Но еще задолго до появления Татарских полчищ в городе произошла великая смута и замятня по тому поводу, что некоторые не захотели оставаться в осаде и намеревались по добру, по здорову уйти от предстоявшей опасности. По-видимому, первый об этом подумал митрополит Киприан, только дня за два до того прибывший в Москву из Новгорода. За ним, конечно, пожелала выбраться из осады и великая княгиня Евдокия. Святитель был ведь руководителем на всякое добро. Само собою разумеется, что за такими первыми лицами потянулись и их приближенные и многие из других чинов, более или менее знатных и богатых. Это обстоятельство до крайности возмутило всю собравшуюся чернь и всех патриотов города, потому что, по старым понятиям народа, не должно было уходить из осады именно великим людям, каков был митрополит и великая княгиня, да и всем сколько-нибудь значительным людям не должно было оставлять и бросать город на произвол судьбы. Таков был искони вечный обычай, соблюдавший древнерусские правила доброго и честного поведения. Митрополит был пришлец, внове, родом Серб и Русского обычая еще не знал.
Повесть об этом событии, написанная по всем признакам каким-нибудь клириком митрополита, возлагает всю вину на возмутившийся народ. «Гражданские люди возмятошася и всколебашеся, яко пьяни», говорит повествователь, «и сотвориша вече, позвониша во вся колоколы и всташа вечем народы мятежники, недобрые человеки, люди крамольники: хотящих изыти из града не токмо не пущаху, но и грабляху; ни самого митрополита постыдешася, и Великую Княгиню преобидеша; ни бояр нарочитых не устрашишася, не устрамишася седины старец многолетных, но на всех огрозишася; ставши на всех воротах городских, сверху камением шибаху (на беглецов), а внизу на земле с рогатинами и сулицами и с обнаженным оружием стояху, не пущающе вылезти вон из града; и потом уже едва умолены быша великим молением, выпустили их (т. е. митрополита и великую княгиню) из града и то ограбивши»…
Мятеж народа, стало быть, поднялся только против беглецов из города. Явился князь Остей и укротил волнение тем, что затворился со всеми в осаду, чего и требовали мятежники-патриоты, истые Москвичи.