Истории жизни (сборник) - стр. 18
Он меня не услышал.
Сидел очень прямо. Больше не говорил. Вытянул ноги. Поставил стакан на колено. Я не различала его лица. Оно тонуло в тени высокой спинки кресла.
– Я любил одну женщину… Я говорю не о Сюзанне – о другой женщине.
Я открыла глаза.
– Я любил ее больше всего на свете.
Я не знал, что человек может так любить… Вернее, что я на это способен, я полагал, что просто… не запрограммирован на такое. Признания, бессонница, страдания, страсть – мне казалось, что все это не для меня. Да у меня одно только слово «страсть» вызывало ухмылку. Страсть, страсть! То ли гипноз, то ли суеверие – так я это понимал… В моих устах слово «страсть» было почти ругательством. А потом это обрушилось на меня, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Я… Я полюбил женщину.
Я влюбился – словно заболел. Сам того не желая, не веря, против своей воли, не имея возможности защититься, а потом…
Он откашлялся.
– А потом я потерял ее. Так же внезапно.
Я замерла. Меня словно пыльным мешком по голове огрели.
– Ее звали Матильда. То есть ее и сейчас так зовут. Матильда Курбе. Однофамилица художника…
Мне было сорок два, и я чувствовал себя стариком. Я всегда так себя ощущал. Поль был молодым. Поль всегда будет молодым и красивым.
А я – Пьер. Работяга. Трудяга.
В десять лет я уже был похож на себя сегодняшнего. Та же стрижка, те же очки, те же жесты, те же маленькие странности. Кажется, я уже тогда просил поменять мне тарелку под сыр…
Я улыбнулась в темноте.
– Сорок два года… Чего ждешь от жизни в сорок два?
Лично я ничего не ждал. Ничего. Я работал. Работал еще, и еще, и всегда. Работа была моей маскировкой, моим щитом, моим алиби. Моим предлогом, чтобы не жить. Потому что я не очень-то любил жизнь. Считал, что не создан для жизни.
Я выдумывал для себя всякие сложности. Громоздил горы на своем пути. Очень высокие. И очень крутые. Засучивал рукава и взбирался, и тут же придумывал новые. А ведь я даже не был честолюбив, просто не хватало воображения.
Он отхлебнул из стакана.
– Я… Я всего этого не знал, понимаешь… Это Матильда открыла мне глаза. Ах, Хлоя… Как же я ее любил… Как любил… Ты не спишь?
– Нет.
– Ты меня слушаешь?
– Да.
– Я тебе надоел?
– Нет.
– Спать не хочешь?
– Нет.
Он встал, чтобы подбросить в камин полено. И остался сидеть на корточках перед огнем.
– Знаешь, в чем она меня упрекала? В том, что я слишком болтлив. Представляешь себе? Я… Слишком болтлив! Невероятно, да? Тем не менее это правда… Я клал голову ей на живот и говорил. Говорил часами. Да что часами – днями. Я слышал гулкий звук собственного голоса – и мне это нравилось. Эдакая словесная молотилка… Я заговаривал ее. Топил в словах. Она смеялась. Говорила: Эй, сбавь обороты, я уже ничего не слышу. И почему ты столько болтаешь?
Я должен был компенсировать сорок два года тишины. Сорок два года молчания, когда я все держал в себе. Вот что ты только что сказала? Что моя замкнутость граничит с презрением? Звучит оскорбительно, но я понимаю, в чем тут дело. Понимаю, но оправдываться не хочу. В том-то и дело… Но презрение… Нет, не думаю. Каким бы странным это ни казалось, но моя молчаливость идет, скорее, от застенчивости. Я недостаточно сильно люблю себя, чтобы придавать хоть какое-то значение собственным словам. «Сто раз подумай, прежде чем открыть рот!» – гласит пословица. Так вот – я всегда думал сто один раз. Людям тяжело со мной… Я не любил себя до Матильды и еще меньше люблю теперь. Наверно, поэтому я кажусь таким черствым…