Испытательный срок. Лучшая фантастика – 2025 - стр. 14
Тот приоткрыл мутный глаз, моргнул, растянул тонкие губы в ухмылке.
– Налево, потом направо, третья дверь.
– Спасибо…
Разумеется, он заблудился. Налево, потом направо – чего же проще? Но то ли он повернул слишком рано, то ли, наоборот, слишком поздно – но там, где он оказался, не было третьей двери. А лишь одна. Одна-единственная.
Конечно, он открыл ее. И даже сделал несколько поспешных шагов, опасаясь, что забудет путь обратно. А потом, заметив краем глаза что-то странное, поднял голову.
Бесконечный коридор уходил вдаль. Его конца не было видно, он терялся где-то в темноте в… десятке саженей? А может быть, в версте? Тьма в его конце клубилась и пульсировала, чавкала и причмокивала – но Зигфрид не смотрел на нее.
Его взгляд был прикован к потолку.
Яйца. Тысячи, сотни тысяч влажных, белесых яиц, висящих над потолком на ниточках слизи, длинными шеренгами уходили во тьму. И тьма… опекала их?
Под тонкой полупрозрачной мягкой пленочкой скорлупы потягивались и переворачивались скрюченные твари: Зигфрид видел их перепончатые лапы, расщеперенные плавники, рыбьи хвосты и крабьи клешни. Они ждали момента рождения – когда смогут выйти и…
Виски пронзила пульсирующая боль. Пол ушел из-под ног, и Зигфрид рухнул на колени, сворачиваясь в комочек – как позволяла сложная конструкция из руки и лангетки.
В голове колотилось, билось и толкалось – словно что-то пыталось прорваться к нему из-за тонкой, но очень прочной ткани.
Зигфрид закрыл глаза – и позволил ткани лопнуть.
Ему пять лет. Он гуляет с бонной по набережной Невы. У него в руке зажат леденец – петушок на палочке. Бонна смеется и показывает рукой на чаек, которые реют высоко в небе. Он тоже смеется – чаек так много, и они так забавно мельтешат. А потом чайки начинают кричать. Они кричат все громче и громче, их резкие вопли словно ввинчиваются в голову через уши – и он закрывает уши руками, уронив леденец на мостовую. Чайки собираются в стаю, сжимаясь в огромный птичий ком, – и прохожие останавливаются, чтобы посмотреть, что же происходит с птицами. Кто-то смеется, какая-то женщина зовет городового – зачем, не для того же, чтобы арестовать чаек? – кто-то – какие-то гимназисты – передразнивают птиц, пытаясь перекричать их своими визгливыми воплями.
В плотном, надрывно орущем черно-белом коме уже не разобрать отдельных птиц, словно это какое-то причудливое, странное существо, которое…
…мысль обрывается, когда из воды в воздух взметается что-то серое, длинное, тонкое – и одним махом разбивает ком чаек, будто хрупкую вазу. Крик прерывается. Наступает тишина. Тельца птиц с тихим плеском падают в свинцовые волны Невы.
Серое, длинное, тонкое так же быстро утягивается назад, вслед за трупами птиц.
Они пришли в Санкт-Петербург из тяжелых, пропитанных тоской и тленом вод Невы. Они вползли в Зимний дворец, оставляя на паркете слизь и чешую. Они сели на трон и расположились в зале приемов.
Наваждение, гипноз сползали с Зигфрида как старая кожа. Он вспомнил слишком много. Так много, что воспоминания, как те чайки, сбились в плотный ком. Слишком плотный, чтобы рассудок Зигфрида мог его постичь.
Ольга не могла оторвать взгляда от ложи Распутина. Оттуда, из полутьмы за портьерой, ее сверлили черные глаза на мертвенно-бледном лице. Казалось, что невидимые крючья подцепили ее веки и тянут туда, в зал, не давая моргнуть, не позволяя отвернуться.