Исповедь Плейбоя - стр. 50
Правда, есть одно «но»: сейчас она замужем, даже если вероятность натолкнуться на общих знакомых практически равна нулю. Хотя, судьба только что столкнула нас лбами в чужом городе, а я рассуждаю о несовпадениях.
— Кошка, я пошутил, - говорю на всякий случай, потому что Эвелина до сих пор напряженно всматривается в мое лицо. – Я там уже был.
И вот снова, то, чего не было раньше, даже когда она почти голая стояла у меня на пороге.
Дымка румянца на щеках, прищур, упрямо сжатые губы. Кровь из ранок растеклась по трещинкам, и я с трудом подавляю желание слизать ее языком. Не поцеловать, а попробовать ее на вкус, как если бы она была заварным пирожным, которое хочется откусить с середины, чтобы сразу добраться до крема.
— И как тебе рассадник порока на земле? – спрашивает Эвелина, пока я за руку веду ее вверх по улице. Следующая остановка – музей Ван Гога. Не знаю ни одной другой женщины в мире, с которой бы я хотел пойти таращиться на альтернативную живопись, в которой ни хуя не смыслю.
На языке вертится ядовитая шутка о том, что я сам себе рассадник и садовник в одном лице, и за последние пять лет увидел столько всего, что меня не удивить голыми бабами в витринах а-ля коробка для куклы. Но это – моя личная грязь, и я, как застигнутый врасплох пацан, заталкиваю ее обратно в душу, где ей самое место. Сидит, сука, как влитая.
— Я толком и по сторонам не смотрел, - пытаюсь криво улыбнуться. – Они там все страшные, потасканные и из этих… - Щелкаю пальцами, помогая себе вспомнить. – Которые принципиально не бреют ноги и подмышки.
Эвелина осторожно улыбается, подсказывает, что этот стиль жизни называется «бодифри». С кем бы я еще поговорил о такой фигне?
Она даже не спрашивает, куда мы идем. Просто позволяет мне вести, и это доверие почему-то неимоверно злит. Все равно, что поливать огонь бензином, чтобы быстрее потух. Как будто меня заранее, несмотря на осязаемую сексуальную потребность, списали во френдзону, и поэтому рядом с «подружкой» можно больше не дергаться и не переживать за порванные чулки или потерянные трусики.
Тем не менее, мы идем в чертов музей, ходим от картины к картине, и пока Эвелина любуется живописью одноухого художника, иногда надолго зависая около какого-то полотна, я наблюдаю за ее повадками. За тем, как она хмурится, когда пытается высмотреть что-то среди маслянистых мазков, как отводит с лица волосы, когда наклоняется слишком низко. И самое главное: как она нарочно, очень старательно, я бы даже сказал, через чур сильно пытается делать вид, что не хочет посмотреть в мою сторону.
И несмотря на то, что большую часть времени мне до зевоты скучно, я расстраиваюсь, потому что музей конечен, и мы покидаем его примерно через полтора часа, когда на улице уже ночь - и Амстердам заваливает внезапной метелью.
Мы стоим около дороги и даже в грохоте машин оба отлично слышим настойчивую мелодию ее телефона.
— Я поймаю тебе такси, Кошка.
Свободная машина торчит практически у нас перед носом.
Не могу понять, что происходит. Мне то хочется послать Эвелину куда подальше, чтобы не раздражала своим холодным лицом и голодными глазами, то растянуть время, как жвачку, чтобы минуты превратились в часы. Меня раздражает ее молчаливость, но еще больше раздражает, когда Эвелина начинает говорить. И мне хочется отправить ее домой и больше никогда не видеть, но стоит ей нырнуть в салон такси, как руки ломит от желания выволочь Кошку наружу и сказать, что к мужу она может вернуться и на час позже.