Имя прошепчет ветер - стр. 2

– Ты права, бабушка. Все так… Ты вот говоришь, вместе, мол, не живут. Но ведь это естественно, что птицы улетают из своего гнезда, когда подрастают.

– Так то птицы. Но и они возвращаются, все одно стаями живут. Не по одному. Я так думаю – и люди должны друг дружку держаться. Уж родные-то! Вместе-то оно завсегда легше жизнь переживать.

– Однако ж, бабушка, расскажи историю твою. Интересно же!

– Ну, да ладно, расскажу тебе историю-то. Ох, история была… Ну, слушай…

***

В просторной келье было почти совсем темно – так, что только угадывались очертания предметов. Лишь в углу под иконами едва тлела лампадка, да на тумбочке возле широкой лавки, приспособленной для сна, догорал огарочек свечи. На лавке неподвижно лежала старая монахиня, рука ее выпросталась из-под одеяла, и в свесившейся ладони были крепко зажаты деревянные четки, до блеска натертые многолетним и частым перебиранием. Рядом сидела в надвинутом до самых бровей куколе схимница, которая, закрыв глаза, беззвучно шевелила губами.

– Что у вас тут случилось? – раздался густой бас вошедшего старца-духовника.

– Ш-ш-ш, – остановили его.

Схимница молча кивнула в сторону ложа.

– Похоже, кончается, – только и произнесла она еле слышно.

Монахиня медленно открыла глаза и, увидев старца, что было силы вцепилась в его руку, пытаясь привстать.

– Лежи, лежи, матушка, что ты, – заволновался духовник.– Я и так с тобой поговорю. Ты что это тут болеть надумала, – расстроенно укорял он ее полушепотом.

– Пусть выйдет, – прохрипела умирающая, кивнув на схимницу.

– Ступай, дочь моя, мы тут сами управимся, – попросил ту старец.

– Пошли гонца в село, в Рождественку, батюшка, Христом Богом прошу, – задыхаясь, прошелестела через силу монахиня.

– Али в уме ты? Кого это я в поселок пошлю, да и зачем? Ночь-полночь на дворе. К утру ведь только и доберутся туда.

– Пахома, конюха пошли или лучше Якима, хоть и старый, он знает, куда ехать надобно. Там Арсений Никифоров живет, на отшибе, на улице у самого леса, так и называется она, улица-то – Лесная. Пусть он приедет и детей всех привезет, кого сможет собрать. А, может, и внуков. Повидать их хочу перед смертию своей, – сбивчиво проговорила больная, роняя нечаянные слезы.

– Объясни ты толком. Не пойму я ничего. Кто таков этот Арсений?

– Грех на мне великий. Прости ты меня, Господи, – перекрестилась нетвердой рукой умирающая, – и ты, батюшка Филимон, прости. Не могла я сказать раньше-то. Никак не могла, – закашлялась вдруг монахиня.

– Не волнуйся ты так. Говори, не торопись. В чем грех твой, матушка?

– Не успеть я боюсь, батюшка. Муж ведь это мой. И дети. Четверо их у меня было: Илюша старшенький, первенец мой, Дашутка, Никитушка и Аришенька, младшенькая. Живы-здоровы все были до сей поры. Увидеть их хочу напоследок. Не откажи в просьбе-то моей, молю тебя Христом Богом!

– Как муж?! Как дети?! – ахнул старец.– Бредишь ты, что ли?! И столько лет молчала?! Если б не знал тебя давным-давно, епитимью возложил бы, не посмотрел бы на заслуги твои, да что болезная, – одновременно недоумевал и гневался он.

– Не болезная я. Помираю ведь. Потому и сказала. А за грех свой скоро уж и ответ держать буду. Да не здесь. Перед Богом. Он – милосердный, простит… – выдохнула больная, бессильно откинувшись на подушки.