Имперский ястреб - стр. 25
– Пройдемте в кабинет, уважаемый мастер Брохен, – вмешался Сэм.
В кабинете гном раскрыл свой саквояж, расстелил на столе кусок чистого белоснежного полотна и принялся раскладывать на нем тоненькие кисточки, бутылочки с каким—то темным веществом, необычного вида магические амулеты. Последним он вынул и бережно положил пожелтевший от времени свиток.
– Снимайте рубаху, господин барон, – между делом отрывисто бросил он.
Я стянул тонкую шелковую рубаху, которую утром нашел в своем гардеробе, и по пояс голым предстал пред изучающим взглядом мастера. Не церемонясь, тот ощупал мои плечи, одобрительно пробормотав:
– Хороший материал, кожа не растянется, – затем внимательно присмотрелся к правому плечу, и мне показалось, что в глазах его промелькнула тень сочувствия.
Клеймо бастарда. Немного кривоватая, растянувшаяся из—за роста тела буква «Б».
– Я могу убрать это, господин барон, – вдруг тихо произнес мастер Брохен. – Убрать, а на его месте сделать татуировку. Больно не будет.
Клеймо. Знак, навеки отметивший мою жизнь. Печать безродности, ненужности и отверженности.
… Говорят, люди не помнят того, что происходило с ними в младенчестве. Я помню. Первым моим воспоминанием была боль от впивающегося в плечо раскаленного металла. После она оставалась со мной всегда. Я вырос в воспитательном доме для незаконнорожденных, и не знаю, кто были мои родители. Мне не осталось от них ничего – ни медальона, ни куска пеленки с монограммой, ни колечка, сплетенного из пряди волос. Ничего, что холодными ночами, съежившись под тонким, вытертым до основы одеялом, можно было бы прижимать к щеке, мечтая о семье, представляя себе, какая она, моя мама… Я ни разу не произнес этого слова вслух. Сейчас понимаю, что это к лучшему. Среди нас были дети, которых отдали в воспитательный дом не сразу после рождения. Некоторое время они жили при домах своих отцов, но затем, видимо, утомившись лицезреть доказательство своего греха, те отводили бастардов туда, где им было самое место. Таким детям было гораздо труднее, они все время ждали, что их заберут обратно, плакали, не в силах привыкнуть к суровым условиям приюта, к холоду и голоду, рваной одежде, жестокости наставников. Мне не на кого было надеяться, и я выжил. У меня не было друзей, ни у кого из нас их не было. Мы рано поняли: если хочешь жить, борись. Борись за лишний кусок хлеба в обед, за одеяло потолще, борись за свою единственную рубаху, иначе ее отберет тот, кто сильнее. Дерись, если тебя обидели, иначе потом обидят еще хуже, дерись со старшими, дерись с сильнейшими. Вставай, когда тебя побили, и снова бросайся в бой, дерись за право жить, демон тебя побери!
Иногда к нам приходили люди, чтобы выбрать себе слуг. Требовался ли ремесленнику подмастерье, или торговцу ловкий посыльный, служанка в небогатую семью, мальчишка—конюший, или юная блудница в дом на улице Терпимости – шли к нам. У детей из сиротских домов был шанс, что их усыновят, у нас нет. Закон империи запрещает усыновлять незаконнорожденных. Оставалась лишь надежда попасть в услужение к хорошему человеку. Некоторым это удавалось, они находили добрых хозяев, и служили им верой и правдой, благодарные за то, что им подарили почти нормальную жизнь. Порой такие счастливчики даже женились и брали честное имя своей половины, законом это, как ни странно, разрешено. А иногда – о чудо – им удавалось выучиться на мага второй степени, о таких в нашем доме ходили легенды. Правда, не знаю, сколько в них было истины. Ведь за обучение надо платить деньги, а откуда они у бастарда, находящегося в бесплатном услужении? Тем не менее, каждый из воспитанников надеялся на удачу, и изо всех сил старался понравиться человеку, который искал себе слугу. Я же не желал участвовать в этой ярмарке рабов, и каждый раз прятался в дальний угол. Будущее виделось мне вполне определенно: до двенадцати лет воспитательный дом, потом – улица, где такие как я ежегодно пополняют армию нищих, воров и грабителей.