Империя включает форсаж. Книга 6 - стр. 22
Пацан сказал – пацан сделал (конец января 1986 года, Сан-Квентин)
Джимми оказался настоящим пацаном с Автозавода, слово его оказалось твёрже синтетического алмаза – сказал, что смертную казнь мне поменяют на двадцатник, ровно через неделю (ну да, в тот самый день, когда должна была случиться авария на Канаверале) и заменили. С утра набежали взволнованные работники американской юстиции в количестве трёх штук, зачитали мне постановление Верховного суда, в коем учитывались мои заслуги перед государством и его должностными лицами, дали подписать две писульки. А следом, ну не буквально, а через часик где-то, оба двое моих любимых надзирателя в лице Пита и Джека вывели меня из клетки, наручники при этом не надели, и повели в другое крыло. Я еле успел проститься с душевными соседями Чарли и Вилли.
– Ты в рубашке родился, бро, – весело втирал мне по дороге Джек, он более разговорчивый был, – сколько лет здесь работаю, а из камеры смертников в блок Си первый раз кого-то перевожу.
– Наверно в рубашке, – отвечал ему я, – накрайняк в футболке, я тогда ещё маленький был, таких деталей не запомнил.
Оба охранника заржали. Идти тут было, не сказать, чтоб далеко, так что очень скоро меня доставили прямиком к камере номер 13 в блоке Си, она на втором этаже была.
– Специально для тебя подобрали, – подколол меня Пит, – счастливая камера.
– Если вы про номер, парни, то угадали – мне с этим числом всю дорогу везло.
– Да при чём тут номер, – озадаченно отвечал Пит, – просто в этой камере за последние двадцать лет никого не убили и никто из неё не самоубился, вот и всё.
– А в других камерах, выходит, самоубивались? – решил уточнить я.
– Там всякое бывало – заходи, бро, чувствуй себя, как дома, – и они оба загоготали на весь блок Си.
И первое же, что я увидел в этой камере на четыре персоны, был Большой, друзья мои, Бонни, гроза и ужас всего, друзья мои, Сан-Квентина…
А Бонни увидел меня и расцвёл, как тот маков цвет. Аж до ушей растянул свой рот в улыбочке.
– Кого мы видим, – весело сообщил он мне, – нашего дорогого краснопузого комми мы видим. Ты заходи, не стесняйся.
Остальные двое обитателя этой камеры не сильно лучше на вид были – один такой же здоровяк, как Бонни, но ростом всё же пониже двух метров, чёрный, а второй тощий, как осиновый кол, и абсолютно лысый дохляк, типичный наркоша.
– Ты можешь сразу под шконку залезать, дружище, – продолжил издеваться Бонни, – и поближе к параше. Потому что жизнь твоя с этого дня будет зависеть от моего доброго расположения – пару дней, так и быть, поживи под шконкой, а дальше посмотрим…
А ведь в камере-то смертников мне куда как спокойнее было, подумал я, выпросил на свою голову амнистию. А вслух сказал следующее:
– Слушай, Бонни, ты чувак авторитетный, вопросов нет, рассказал бы только, чего до меня докопался-то? Я тебе ничего плохого не сделал, косяков за мной никаких не числится, мы вообще никак не пересекались до этого… чего наезжаешь не по понятиям?
Бонни как-то слегка сбавил тон, но продолжил почти с тем же задором:
– А я с детства не люблю коммунистов, вот и все мои объяснения.
– Ну я, конечно, уважаю твои убеждения, но только я не коммунист и коммунистом никогда не был, чтоб ты знал.
– Как это? – озадаченно спросил он, – при Советах все коммунистами должны быть.