Иметь и не потерять - стр. 57
Бурукин молча пододвинул на край стола вскрытую стопку офсетки.
Выдернув ручку из внутреннего кармана пиджака, Володька тут же написал заявление об увольнении по собственному желанию.
Пока он писал, ни Бурукин, ни Лена – ни слова.
Положив заявление на стол, Володька круто повернулся на одних каблуках и ходко вышел.
Валяясь вечером на кровати, Володька допоздна ждал Лену. Он надеялся, что все образуется, что его горячность будет правильно понята, и Лена придет, хотя бы для того, чтобы узнать правду, но время шло, а ее не было. «И почему так получается? – огорченно думал Володька. – Стараешься жить честно, по справедливости, а получаешь по голове? Правду топят, а ложь на плаву? И как строить жизнь в таких случаях? Извиваться ужом, чтобы не быть битым, или вилять хвостом по-собачьи, никого не кусая? А как же тогда быть с совестью? Куда ее деть?..» И дальше, и больше заваливал себя вопросами Володька, да так и уснул, не найдя на них твердых ответов. В одном он не колебался – в правоте своего поступка и намерении увольняться.
– Достукался, – не то с сожалением, не то с издевкой встретил его утром Фолин, появившись в гараже раньше всех. – Я тебя предупреждал по-хорошему, а ты не сделал выводов, теперь хлебай вместо щей мурцовку. Директор подмахнул твое заявление, так что иди в отдел кадров и бери бегунок. А я вместо тебя буду возить Алексея Гавриловича, пока подходящего шофера не найдем…
Володька смолчал, ничуть не огорчившись, наоборот – облегченно вздохнул. Еще по дороге на работу он долго прикидывал, как поведет себя директор после того, что произошло в кабинете – сразу подпишет заявление или с отработкой? Если с отработкой, то как с ним общаться, накручивая баранку? А если Бурукин, для большего унижения, отстранит его от шоферства и кинет на мойку – машины мыть или двор мести? Позор – да и только! Но, по словам Фолина, выходило, что переживал он напрасно – Бурукин оказался не таким уж злорадным.
Ушел Володька с фабрики тихо, без всяких отходных в гараже и прощальных сантиментов, так и не объяснившись с Леной. Идти в приемную ему не позволила неотвратная гордость, а Лена не встретилась ему ни в тот день, когда он оформлял увольнительную, бегая по кабинетам, ни позже – на проходной, в потоке фабричных людей.
К вечеру жар стал спадать, и братья, отпахав весь день на огороде у матери, окучивая картошку, уселись под навесом, в тени, отдохнуть и переговорить. До этого все как-то не было подходящего момента для душевных откровений: то мать постоянно была рядом, и волновать ее Володька не хотел, то соседка Аксинья приходила любопытствовать по душевной простоте, то Митька отлучался по своим делам. А тут, в отрадной неге после долгого труда, жгучих обмываний у колодца, в расслабухе, язык сам собой зашевелился.
– Я так и знал, что Бурукин на тебя наедет, – выслушав Володькин рассказ, заявил Митька, разливая из бидона по кружкам ароматный, настоянный на смородиновых листьях, хлебный квас, только что вынутый из подпола. – Не такой Гаврила мужик, чтобы позволять кому-то упускать свое, и Ленку он, видно, давно подмял, раз она так себя повела. – Он большими глотками отпил из кружки, неотрывно поглядывая на Володьку. – А ты шибко-то не переживай, плюнь на эту Ленку, не стоит она переживаний. С твоей внешностью да умом куда виднее птичку можно поймать. Вот поступишь в институт, а там девчат пруд пруди – одна другой краше, отбоя от них не будет – только поворачивайся…