Игры света и тьмы. Том 2 - стр. 13
Аврора осталась в его памяти такой, какой была тогда, и никак не хотелось вспоминать глаза палача, смотревшие на него годами позже. Память трусливо сбегала, прятала их последнюю встречу под ворохом других воспоминаний, не значивших для Аэция ничего.
Аврора была молода и глупа, и Аэций принимал её любовь как данность, но как он сам мог поверить в собственную любовь? Этот вопрос Аэций задавал себе раз за разом.
Ответов были сотни, но ему не нравился ни один.
Аврора была первой за многие сотни лет. Она осталась последней, хотя сотни лет минули с тех пор.
Аэций не мог бы сказать, что никого больше он не любил. Он любил Дезмонда, любил учеников и любил братьев – даже того, который всю свою жизнь отдал тому, чтобы погубить этот мир.
Ему до боли было обидно, что вся их прошлая жизнь зияет дырами, и мозаика никак не хотела складываться в одно – но осенью он не думал об этом и не думал ни о ком из тех, кто был важен для него теперь. Только кудри червонного золота, несущиеся по ветру, стояли перед глазами.
Пальцы тянулись коснуться их, поймать в ладонь чуть округлую щёку и притянуть к себе – но видение ускользало, едва он пытался коснуться его.
Осень за осенью сменяли друг друга, но в его сознании оставалась только одна. И, что бы ни делал он осенью, с кем бы ни говорил – все дела и разговоры казались тусклыми, как плохое кино, а настоящим оставалось только видение, так легко ускользающее из-под рук.
Аэций мог часами смотреть на лес, шуршавший за окнами, и только один человек смел вырвать его из задумчивости.
Дезмонда, казалось, никогда не волновало, чем занят учитель. Он один не испытывал и тени того странного чувства, которое отделяло Аэция ото всех остальных. Он видел его в глазах учеников – даже самых близких. Для них он был – время. Для них он был – вечность. Для них он был стволом мирового древа, единый с Интакой и незыблемый, плоть от плоти её и её сердце, но никогда – человек.
Дезмонд смотрел на него иначе. Аэций видел в его глазах тепло, восхищение и любовь. Но это тепло было рукой, протянутой навстречу, а не стеной, отгораживавшей их друг от друга.
С любым другим руку протягивал он сам – потому что никто не посмел бы и слова сказать первым в разговоре с великим магистром. Никто не посмел бы перечить, хоть Аэций никогда и не запрещал спорить с собой.
Дезмонду было плевать. Да, это было самое точное слово – не всё равно, не безразлично, а просто плевать. Он будто бы и не замечал столетий, пролегающих между ними, и от этого Аэцию становилось почти легко. Почти – потому что чем больше энергия Дезмонда хлестала через край, тем более древним он сам чувствовал себя.
Иногда Аэций думал… Вернее, не думал, а чувствовал некую фантомную боль и пытался её осознать.
«Не может быть человек один», – крутилось в его голове в такие минуты, и «один» означало не одинок, а попросту один. Не может быть человек единственным в своём виде, а значит, и он тоже не мог. Но тут же, едва мысль оформлялась в законченную убеждённость, она теряла смысл, потому что новой волной накатывало осознание – он и не был один. Когда-то давно, ещё до того, как родились эти горы и этот лес. Тогда их было девять – и теперь Аэций точно помнил это число. Было – и больше нет.
Эпохи сменяли друг друга, и приходили новые люди, но они всегда были не теми, не такими, как он. Привыкнуть к ним было не легко, потому что никак не оставляла мысль о том, насколько они недолговечны – даже те, кто считал себя бессмертным.