Иерусалим - стр. 12
Вера покосилась на топчан со свернутым в огромную колбасу стеганым одеялом.
– Я рада, бабушка, что греешься ты.
– А это чо, твое детское?
– Ну да. Меня им – мамка в детстве укрывала.
– Вот-вот, а щас старенькая Расстегайка укрывается… все чин чинарем!
Вера осмелилась. Нырять, так головою в омут.
– Бабушка. Анна Власьевна мне… – Слово искала. – Завещала… В Иерусалим сходить.
– Сходить?!
– Ну, съездить. Какая разница.
– В Ерусалим!
– Ну да.
– В Ерусалим!
– Да! Да!
– В Ерусалим!
– Да Господи, да что ж такое в этом Иерусалиме?! – тоже ошалело закричала Вера. – Вообще, что это такое?! Город?! Деревня?! Зачем Анна Власьевна меня туда перед смертью послала?!
Вера кричала, как на пожаре. И опять она это кричала не старушке Расстегай, а будто бы самой себе. Самоё себя перекричать пыталась.
– В Ерусалиме?! Да разве ты не знаешь?!
Обе орали.
– Нет! Откуда мне знать!
– Да врешь ты всё! Знаешь! Со мной играешься! С бабкой старой, постыдилась бы!
Вера и вправду покраснела, до удушья.
– Не играюсь я с тобой! Я в газете читала, это в Израиле! Где евреи живут!
– Евреи… Да ты чо! Евреи евреями, а Храм Гроба Господня там! Там! И часовня на Елеоне – там! И Гефсиманский сад там! И Исус там последнюю муку принял! Там – Распятие воздвигли! Там! Распяли Его на кресте! Пригвоздили! И кровушка с ладоней текла! И из ног Его пробитых текла! А ты притворяешься тут мне! Эх ты!
Старушка Расстегай рассердилась не на шутку.
Вера верила этому гневу. Она почувствовала себя неучем и дубиной, и опять ей было стыдно, как было стыдно часто, почти всегда. Иногда она стыдилась даже того, что живет. «Вот, живу на белом свете, небо копчу, а кто я такая? Ну кто, кто я такая? Зачем – я?»
– Да ты крещеная, Верушка, или некрещеная? – прекратив вопить, деловито осведомилась старушка Расстегай.
Вера опустила голову.
– В детстве… знаешь… я спала в кроватке такой, ну, знаешь, не доска, не пружины, а внизу, под матрацем, сетка. Крупная сетка такая. Как рыболовная… но… железная. И…
– Ну, спала, спала! Все мы спим! – насмешливо склонила старушка Расстегай к плечу свою круглую яблочную головенку. – Я тебя про другое спросила, душечка!
– И я спала… а подо мной… ну, к этой сетке железной… привязан крестик был. У него такие концы, знаешь… не длинные были… а вроде как скругленные.
– Какой крестик? Почему привязан?!
Расстегай опять сорвалась на крик. Она честно ничего не понимала. А Вера пыталась объяснить.
– По тому по самому! Я только потом догадалась, ну, когда выросла, что это мой крестильный крестик! А носить нельзя было, ну, мать к койке моей и пришпандорила! Подо мной мотался. Ну, дескать, я сплю, и крест мой меня охраняет! Поняла?!
Расстегай заткнула крошечными, как у ребенка, пальчиками уши.
– Поняла, не ори ты! Это ты меня перед обедней так вздрючила! Грех какой! И чо ты мне хочешь сказать? Крещеная ты, однако дошло до меня! – Тут Расстегай осенило. Она помрачнела вмиг, ее пальчики слепо искали чашку с горячим чаем и не могли нашарить. – А может, это чей другой крестик там у тебя мотался! Может, с ним мамке твоей кроватку продали! С рук у кого приобрела! Чай, беднячка мамка-то была твоя! Как пить дать!
– Пить дать, – растерянно и тихо, эхом, повторила Вера – и прихлебнула терпкий, пылающий огнем в щербатой чашке травный чай.
– Пей, пей! Я тут и стланик заварила, и верблюжий хвост! Пей!