Ида Верде, которой нет - стр. 22

Лозинский застонал и бросился на улицу.

Пыльно. Душно. Сонно. Скамейка под чинарой жарится на солнцепеке. Мимо на осле проехал старик в полосатом стеганом халате. Облачко пыли взмыло вверх и медленно осело, словно последний отголосок бури, только что пронесшейся над этими местами.

И снова – пыльно, душно, сонно.

«Какая глупость! – думала меж тем Зиночка, трясясь в кабине экспедиционного грузовичка. – На экране меня должны видеть! В главной роли! Ха! Прямо сцена из дурной мелодрамы! Неужели все мужчины держат женщин за дур?»

Пальмин предложил Руничу взять комнатку на его дачке, чтобы не мотаться каждый день из московского центра в Сокольники. «Чарльстон на циферблате» – или «Сюрреалистический гэг с часами и рыбками гуппи», как уточнял Пальмин в беседах со случайными гостями, – придумывался на дачке.

Оказалось, что на ней сносно функционирует камин. Его разжигали с утра, и умиротворяющее тепло окутывало большую гостиную: рояль, превращенный в обеденный стол, лабиринты из книжных стопок на полу и «объекты», которые безостановочно мастерил Пальмин. Из последнего – кофейная чашка из папье-маше диаметром около трех метров со стенками полутораметровой высоты, внутри тщательно выложенная непромокаемым брезентом. «Потому что будет большой кофейный заплыв», – веселился Пальмин. Гигантский объект «бытового сюрреализма» он установил в центре гостиной и поджидал «подготовленных для кофейного океана пловцов».

Однако Рунич предпочитал дистанцию и продолжал путешествовать из Москвы в Сокольники. Работа его над фильмовым сценарием свелась… К чему же она свелась? Примерно к следующему: Пальмин, сидя перед барабаном, на который натягивал лист бумаги – «Это, знаете ли, звукотекст», – цитировал какую-нибудь из строчек Рунича, записывал ее полукругом вдоль барабанного остова и вопросительно смотрел на поэта.

– «И стрелками ее ресниц ты отмечал часы дневные…» Я точно цитирую? Ресницы – стрелки. Зрачки – циферблат. Тут потребуется двойная или даже тройная экспозиция.

По большей части все это казалось Руничу глупым. Что значит превратить ресницы в стрелки часов? Это можно сделать в воображении. При наличии воображения. К чему материализация? Кто видит – тот видит.

– Вам не кажется, Дмитрий Дмитрич, что в ваших киноэкспериментах наличествует противоречие? Вы хотите обслуживать людей с отсутствующим воображением. Но уместна ли тут благотворительность? – спрашивал он Пальмина.

– Я и не предполагал, Рунич, что вы задавака, сноб в таком приземленном смысле, – отвечал Пальмин. – Вам что, жалко для людей своей фантазии?

Крыть было нечем.

– Вы говорите, люди могут прятаться между минутами, – продолжал Пальмин. – То есть минуты в вашем представлении – как деревья в лесу? Или аллеи в парке? Мне нравится эта конструкция. Если бы найти материальное воплощение минуты! Мы сделаем механический балет минут! Будут худенькие минутки, упитанные часы, толстенькие месяцы и год, страдающий ожирением, – трак-трак-трак!

Пальмин отстучал на барабане быструю дробь.

Рунич набивал тоненький бумажный цилиндр табаком, затягивался и думал о том, что этот Дмитрий Дмитрич, мальчишка, похожий на циркача, заставляет его вернуться к вере в живучую парадоксальность жизни. Жонглер Вселенной!