Ich любэ dich (сборник) - стр. 18

Она объяснила. Сказала, что это бывает у всех женщин. Сказала, что это неприятно, иногда болезненно. Вообще, тяжело, и хочется, чтобы пожалели. А бывает даже так, что некоторые бюллетенят пару дней! А еще можно рассчитать, когда настанут следующие. На женщин влияет луна. Сегодня четвертое, значит, следующие начнутся примерно…

Я всегда был за тех, кому тяжелее, чем нам. Я жалел негров, которых регулярно угнетали в Америке, и индейцев, которых выгнали на бесплодные земли. Мне было жалко культуру майя и даже хазар. Хотелось как-то помочь малочисленным юкагирам и селькупам, но никого из них не было поблизости. Были женщины. Я с удовольствием уступал им место в транспорте, но это не снимало с меня врожденной вины.

Я вернулся домой и вымыл посуду. Подумал – и вымыл пол во всей квартире. Пропылесосил ковер. Начистил кастрюлю картошки и вытер пыль на шкафах влажной тряпкой. В семь часов, как обычно, вернулась с работы мама и встревожилась:

– По какому поводу такой сюрприз?

– Да просто.

– Нет, все-таки? – Она обводила глазами квартиру. Она не радовалась, а тревожилась. Ей и правда было неспокойно.

– Сегодня четвертое, – намекнул я. – Отдохни, я сварю картошку на ужин.

– А что? Какое-то событие?

– Мам, ну мы оба взрослые люди. Сегодня четвертое.

Мама так и не показала, что поняла. Пугливо вглядывалась мне в глаза, спрашивала, что случилось.

С моей первой любовью можно было не предохраняться. Девушка сказала, что детей быть не может. Где-то там у нее был какой-то загиб, в общем – всего один шанс на миллион. Я точно не понял, просто поверил, доверие необходимо в таких делах.

Любовь и молодость моментально распрямили загиб, и нам вскоре выпал тот самый шанс.

В одно солнечное утро я взял отгул и отвез ее в роддом, вернулся домой. Разогрел суп, попытался волноваться, но быстро отвлекся на книгу. Юрий Сбитнев описывал, как ехал на оленях по замерзшей реке вместе с последним шаманом из эвенкийского рода Почогир. Мороз был страшенный. Когда Сбитнев проваливался в забытье и начинало казаться, что он очутился в земле Дулю, олени останавливались и старый шаман Ганалчи тормошил его, растирал, приводил в чувство.

Я всегда легко проваливался в забытье безо всякого мороза. Поэтому мне ничего не стоило очутиться на замерзшей реке вместе с Ганалчи и с Юрием Сбитневым.

Позвонила мама:

– Как дела в роддоме?

– Не знаю, – ответил я.

– А ты не звонил?

До этого я не додумался. Через пять минут выяснилось, что девочка уже родилась, уже сколько-то весит и занимает в длину.

– Ты – моя дочка Тамарка, – говорю я важные для ребенка слова и ставлю девушку Динарочку немного в стороне от моих родственников.

Надо бы Тамарке позвонить. Сто лет уже не звонил.

Юля говорит поставить еще бабку. И деда, перед которым я когда-то плясал, деда большого, как Сартакпай. Ищу подходящие фигуры, хожу, вглядываюсь в глаза. Уже даже не стыдно участвовать в этом представлении – увлекся.

Бабка – деревенская девчонка, которую все детство таскал по стране ее отец, плотник, перебиваясь случайными заработками. Семь классов сельских школ, которые она иногда не успевала окончить до нового переезда. А потом на всю жизнь – красивая, запретная, сумасшедшая любовь, швырявшая ее то в Кремль на сталинские застолья, то в гладильный цех на швейную фабрику. И вот уже тридцать с лишним лет, похоронив деда, она продолжает любить в одиночку, встречаясь с ним во снах.