Размер шрифта
-
+

И взаимно притом - стр. 7


Снова пауза. Ф, уже раздраженно:

– Ну, дальше-то?

Дочитываю до конца.


(Георгий Иванов это:

…Даже память исчезнет о нас… И тогда
Оживет под искусными пальцами глина
И впервые плеснет ключевая вода
В золотое, широкое горло кувшина.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнаженного прах дорогой
Соскользнет и, звеня, на куски разобьется!)

Ф, подумав:

– Но в одном-то он неправ.

– В чем?

– Что память исчезнет. Память-то навсегда, да?

Врать не хочется, с правдой тяжело.

– Если ты о папе, то ему повезло.

– Как?

– Память о нем, скорее всего – независимо от нас – надолго. Какой-нибудь мальчик… или девочка… кому он спас руку или ногу – будет его помнить, будет говорить о нем детям, внукам – может, даже и без имени – просто, что вот был в больнице такой доктор, веселый, ходил в смешном черном костюме с белыми черепушками и в хирургической шапочке с мумми-троллями…

И дальше сидим. Молчим.


8 лет

Едем с Ф в метро и развлекаемся тем, что орем друг другу в ухо всякую ерунду. Вагон полупустой. Вдруг бабушка, сидящая напротив, пересаживается к нам и говорит мне – тоже кричит – на ухо:

– Спасибо вам!

– За что?!

– Я смотрю, как вы с сыном любите друг друга – и радуюсь!

Я бормочу что-то про то, что это так естественно и ничего особенного. Она энергично протестует – есть, мол, есть особенное, потом вдруг тихо – остановка – говорит:

– У меня тоже был сын. А теперь его нет.

И снова садится напротив.

Стараюсь не расплакаться.

Когда выходим с Ф из вагона, он спрашивает:

– О чем эта бабушка тебе говорила?

– Что ей очень приятно было на нас смотреть. Что она смотрела и вспоминала своего сына.

– А он где теперь?

Почему-то говорю:

– Он вырос теперь.

Ф, понимающе:

– Другая жизнь?

– Вроде того…

Вот я и умер, а ты жива
И чувствуешь-думаешь, что виновата.
Перебираешь, взвешиваешь слова,
Какие сказала и не сказала когда-то.
Ты вспоминаешь то, что ты не смогла
Была ночная безвыходная усталость,
Сдавали нервы, потом надежда ушла
И от любви только голая воля осталась.
Всё это правда и это неправда совсем
Было дыхание рядом и тело тепло излучало.
Сколько было всего! Пойми тут – за что и зачем,
И как мне теперь поправить тебе одеяло?
Дмитрий Шноль

Надо сохраниться

3 года

Едем мимо Новодевичьего монастыря. Ф восклицает:

– Сколько цейквей! Смотъите! Целая стая цейквей!


4 года

Новый жанр Ф – «рассказать икону». Есть у него любимые иконы, я коротко объясняла, кто изображен, что за сюжет. Он переварил, и вот выдает рассказы.

Про икону преподобномучениц Великой княгини Елизаветы и инокини Варвары: «Жили-были две женщины, Елизавета и Валвала. Очень хаашо жили. Но вот п'ишли злыи люди и кинули их в глубокую яму. А Бог их спас – п'отянул удочку и вытащил».

Еще рассказывает про Григория Победоносца, про Соловецких святых и про чудо в Кане Галилейской. Из последнего рассказа расслышала только: «И Х'истос сказал им – лейте! лейте, кому говоят!»


* * *


Когда его укладываю, читаю несколько молитв. Он внимательно слушает, что-то подборматывает. И вот, видимо, понял, что молитва – это личное обращение к Богу, когда можно и своими словами говорить, даже просить чего-то.

– Мама. Попъёси, сьтобы ко мне не пъишла злая къиса (злая крыса – привет «Щелкунчику» и мышиному королю).

– Что?

– Попъёси, сьтобы ко мне не пъишла злая къиса.

Страница 7
На следующую страницу