И все же… - стр. 37
В Кашмире для изгнания подобных демонов традиционно использовалось искусство комедиантов. Но современным жертвам в этом катарсисе безжалостно отказано. Деревенская труппа может надеяться сыграть представление в честь старого доброго имама Зейна аль-Абидина, стремившегося преодолеть разногласия и сплотить все многообразные конфессии страны, но за стенами театра улицы вскоре заполняет орущая толпа, а потом слышится грохот танков и артобстрела. В этих широтах могут быть деревни, в которых чувства родства и солидарности пересиливают племенные или религиозные пристрастия, но достаточно всего пары фанатиков, чтобы в кратчайший срок уничтожить обходительность, формировавшуюся поколениями. Этот ужасный урок предназначен не только для Кашмира.
В 2000 году в журнале «Нью-Йорк ревью оф букс» была опубликована серия репортажей из Кашмира индийского писателя Панкаж Мишра, где он пришел к поразительному выводу о том, что сегодня невозможно ни понять, ни выяснить, что именно там происходит. Если, скажем, сожгли село, то количество возможных преступников с разных сторон и проведение операций под вражеским флагом сводит на нет все попытки анализа. Рушди мастерски передает этот гоббсовский кошмар, описывая зловещие замыслы генерала Качхвахи.
«Армейские уже наладили связи с потенциальными перебежчиками, и, когда потребуется, их по-тихому можно будет использовать для уничтожения врага изнутри. Труп боевика можно будет переодеть в военную форму противной стороны и подкинуть с оружием в руках в любой дом. Затем исполнитель скроется, индийские солдаты окружат дом, изрешетят пулями уже убитых, чтобы люди думали, будто их защищают»[85].
Сквозь этот хоровод теней неумолимо приближается фигура Шалимара/Номана, поддерживаемая неутолимой жаждой личной мести американскому еврею, так ловко соблазнившему его красавицу жену. Из заснеженных северных гор он шлет в Лос-Анджелес телепатическое сообщение: «Все, что я делаю, приближает меня к тебе и к нему. Мой каждый удар – тебе и ему. Предводители наши несут смерть во славу Аллаха и во имя Пакистана, я же убиваю, потому что я и есть сама Смерть»[86].
В последних строках легко узнаваема цитата из другого индийского эпоса, «Бхагавадгиты», – «Я и есть сама Смерть: разрушитель миров». Насколько я помню, именно эти слова, увидев вспышку и пламя над Аламогордо[87], произнес Роберт Оппенгеймер.
Этот сплав психопатического с апокалиптическим – несомненная квинтэссенция «ужаса» нашего времени – переносится в Америку другим «фактивным» пассажем, перемежающим присутствие Номана в Лос-Анджелесе с беспорядками 1992 года[88], и первой попыткой обрушить Всемирный торговый центр в 1993 году[89]. Даже предпочитая анонимность, Номан тем не менее неплохо вписывается в безумный лос-анджелесский мир обвиняемых-знаменитостей, предназначенных специально для них корпусов окружной тюрьмы и особых адвокатов в судах. Кроме того, он без особого труда вливается в процветающее городское сообщество гангстеров и заключенных строгого режима. А одна из его мишеней (стараюсь выдать как можно меньше) становится адептом параллельного мира личной безопасности – последней области знаний, в которой господину Рушди не требуется брать уроки у кого бы то ни было.
Это очень серьезный роман на очень серьезную тему, созданный в высшей степени серьезным писателем. Для его чтения не нужно знание всех деталей конфликта в Кашмире. Как не нужно и предпочтения одной из сторон, хотя вынесенные в эпиграф слова Меркуцио из «Ромео и Джульетты» – «Чума на оба ваших дома» – намекают на отношение Рушди к индийской и пакистанской политике. Вместо поисков некоего банального «послания» я должен сказать, что Рушди говорит нам: нет больше селений Макондо. Нет больше стран Шангри-Ла, если это на то пошло. Миновали времена, когда в мире могло быть что-то экзотичное, магическое (или хотя бы отдаленное). Маска клоуна Шалимара сброшена, а его акробатика стала формой мастерского побега, благодаря которому он перенесся в «наш» мир. Как он говорит в заключение своего зловещего телепатического сообщения из Гималаев – «