И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся - стр. 55

Борис Пастернак родился в творческой семье: отец – художник, мать – пианистка. Соответственно, ему по наследству передались творческие гены. С юных лет Борис метался и несколько раз резко менял направление своих устремлений: увлекаясь музыкой, он оставил ее ради философии, а потом философию – ради поэзии. Однажды Пастернак в какой-то тоске и муке заявил: «Мир – это музыка, к которой надо найти слова! Надо найти слова!» И он их мучительно искал всю жизнь, отвергнув всякие лингвистические выкрутасы футуристов.

Марина Цветаева отмечала: «…Внешне осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, – и вот-вот… Полнейшая готовность к бегу… Захлебывание младенца… Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, – точно грудь не вмещает: а-ах!.. Пастернак поэт наибольшей пронзаемости, следовательно, – пронзительности. Все в него ударяет… Удар. – Отдача…тысячетвердое эхо всех его Кавказов… Пастернак – это сплошное настежь…»

Рюрик Ивнев вспоминал, что своих собеседников Пастернак «восхищал, очаровывал и утомлял, как гипнотизер, после разговора с ним человек, любивший и понимающий его, отходил, шатаясь от усталости и наслаждения, а не понимавший – с глупой улыбкой, пожимая плечами…».

Многие считали, что Пастернак – поэт даже не от Бога, а сам Бог – сочинитель, тайновидец и тайносоздатель, хотя сам Пастернак считал себя лишь свидетелем мировой истории.

А как определял Борис Пастернак поэзию?

Юрий Анненков утверждал, что подлинной родиной и творческой атмосферой Пастернака были Вселенная и Вечность. Более близких границ, при его дальнозоркости, он не замечал. Отсюда:

В 30-е годы, по свидетельству сына Евгения Пастернака: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки…»

Место Бориса Пастернака в советской литературе определил кремлевский лизоблюд и бард Демьян Бедный:

В августе 1934 года проходил Первый съезд советских писателей. Борис Пастернак – делегат съезда. В отчетном докладе о поэзии Николай Бухарин говорил: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле слова. Это поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума быта, от страстной борьбы. Со старым миром он порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал “поверх барьеров”. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он “откололся”, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легкоранимой души. Это – воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного искусства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила, и его слабость одновременно… оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»