Художники - стр. 2
– У нас уже перебор с вами.
– С кем «с нами»?
– Со студентами. Заладили – фантазировать.
Через десять минут я стояла на пороге училища, в меня дул сквозняк из входной двери, а среди слоняющихся без дела мальчишек и девчонок, одетых в какую-то навороченную цветастую одежду, я увидела дылду – светловолосого парня, прислонившегося к квадратной колонне. Лицо его выражало все признаки тошноты. Это был Кивин.
– Новая? – Чувак с непроницаемой внешностью – ни запомнить, ни описать, а еще директор – посмотрел на заполненную Хазом анкету (до этого тот пытал меня добрых полчаса на предмет всяких отклонений от нормы), потом зыркнул почему-то на Кивина. – А этот что может?
– Сценарист, – буркнул Хаз и скептически посмотрел на парня. Директор хмыкнул:
– Мыслит драматически. – Он поставил печать на обоих документах, и с того момента нас двоих пихнули в аудиторию и не выпускали до глубокой ночи. Там мы быстренько проходили инструктаж, записывали где-то с середины лекции и пытались понять, что вообще от нас хотят и что это за странные термины. Только к концу второго часа беспрерывных чирканий за лектором я сообразила, что мне уже не отвертеться. Приходилось становиться писателем. Тем, кем я всегда мечтала быть. Только меня никто не предупредил, что сказать об этом будет трудно.
И я не сказала. Когда я оказалась в десяти минутах ходьбы от дома, меня охватило странное чувство: живот жгло возбуждением, становилось легко, отчего начинала кружиться голова. И глаза бегали как сумасшедшие, не знали, на каком предмете остановиться – может, стройка? нет-нет, детский сад? соседний дом?
Я побрела к своему.
И пока шла, понимала, что мое желание обрадовать родных – испаряется. Я прогуляла университет. Я была черти знает где, среди людей со странными именами, полузарубежными, полувымышленными (клички, потом узнала), в месте, где все говорят на одном языке, без акцента – хотя там далеко не все русские… Я пришла домой, а родители уже спали. Мама не ждала, уснула, наверное. Так и не вышла, хотя я гремела. Когда я дожевывала пирожное, запивая его противно-холодным чаем, понимала – не скажу. Не смогу расстроить. Кем будет работать их дочь? Что она вообще делает? Как, в какую компанию попала… А потом мне помогали оформлять документы, якобы из универа. Родителям не звонили с журналистской кафедры – думаю, там потеряли мои номера. Друзья не интересовались. Да и наверняка считали, что я просто забила на универ. Меня пока не отчислили, – щас летом после сессии будет – и каждое утро, в десяти минутах ходьбы от дома, забирали куда-то вверх и вниз: я оказывалась на площадке, за которой был городской пейзаж, унылый, как некоторые рисунки наших артхаус-картинщиков, я входила внутрь здания и начинала понимать, что̀ каждый говорит – китайский, немецкий, английский… Все эти языки звучали для меня одной тягучей рекой – моим русским. И мне не хотелось знать, почему так происходит. Место было замечательное, и в нем просто хотелось остаться. Разве что в столовой иногда пересаливали.
***
Я вернулась домой, но мама не спала. Давно я такого не видела в будни.
– Хочешь сделать мне подарок?
Я сразу вспомнила, что на прошлый ее день рождения осталась дураком.
– Конечно. Что надо сделать?
– Вот, – она показала на бумажку, где была записана книга Марининой. – Купи мне ее, я все буду читать.