Хроники - стр. 34

Я как-то звонил родне и трубку взял отец, спросил, где я. Я ответил, что в Нью-Йорке, столице мира. Он сказал:

– Удачная шутка.

Но это была не шутка. Нью-Йорк был магнитом, силой, притягивающей к себе объекты. Но уберите магнит – и все распадется.

У Рэя были мягкие волнистые светлые волосы, как у Джерри Ли Льюиса или евангелиста Билли Грэма – такие волосы бывают у проповедников. Евангелистов той разновидности, которую копировали первые рок-н-ролльщики, на кого эти исполнители так хотели походить. На тех, кто мог создать культ. Хотя Рэй проповедником не был, культ создать он умел, а также умел смешить. Он говорил, что если бы проповедовал фермерам, то советовал бы засевать борозды семенами любви, а затем пожинать спасение. Бизнесменам он тоже мог бы проповедовать. Говорил бы так: «Сестры и братья, в грехе нет выгоды! Жизнь вечную нельзя купить или продать». У него имелась проповедь почти для всех. Рэй был южанин и этого не стеснялся, но против рабства выступал так же, как и против Союза.

– Рабство следовало объявить вне закона с самого начала, – говорил он. – Это дьявольщина. Рабская сила не дает свободным рабочим достойно зарабатывать, ее нужно было уничтожить.

Рэй был прагматик. Иногда казалось, что у него нет ни души, ни сердца.

Квартира состояла из пяти или шести комнат. В одной стояло такое роскошное бюро, крепкое, почти неуничтожимое на вид – из дуба, с секретными ящичками, сверху – двойные часы с резными нимфами и медальоном с Минервой; с механическими приспособлениями, отпирающими секретные отделения; верхние панели и позолоченные бронзовые статуэтки символизировали математику и астрономию. Невероятная вещь. Я садился к нему, чуть не вросшему в пол, вытаскивал лист бумаги и принимался строчить письмо своей двоюродной сестре Рини. Мы с Рини с детства росли вместе – ездили на одном велосипеде, «швинне» с ножным тормозом. Иногда она ходила на мои выступления, и даже вышила мне рубашку – довольно роскошную, а также сделала мне из ленточек лампасы на штаны.

Однажды она спросила, почему я беру себе другое имя, когда играю, особенно в соседних городках. Типа, я что – не хочу, чтобы люди знали, кто я?

– Кто такой Элстон Ганн? – спросила она. – Это же не ты, правда?

– О, – ответил я, – сама увидишь.

Имя Элстон Ганн все равно было временным. Как только уеду из дома, я стану называться просто Робертом Алленом. С моей точки зрения, им я и был – так меня назвали родители. Звучало как имя шотландского короля, и мне оно нравилось. В нем ощущалась почти вся моя личность. Правда, меня впоследствии сильно смутила одна статья в журнале «Даунбит», где говорилось о саксофонисте с Западного Побережья по имени Дэвид Аллин. Я подозревал, что этот музыкант просто изменил написание с Аллена на Аллина. И понятно, почему. Так фамилия звучала экзотичнее, непостижимее. Я, стало быть, тоже так сделаю. Стану не Робертом Алленом, а Робертом Аллином. А еще позже я вдруг наткнулся на стихи Дилана Томаса. Дилан и Аллин звучали похоже. Роберт Дилан. Роберт Аллин. Я никак не мог решить, но с буквой «Д» выходило сильнее. Однако «Роберт Дилан» звучало и выглядело совсем не так клево, как Роберт Аллин. Меня же всегда называли Робертом или Бобби, однако Бобби Дилан, на мой слух, звучало слишком игриво, а кроме того, уже существовали Бобби Дарин, Бобби Ви, Бобби Райделл, Бобби Нили и куча прочих Бобби. Боб Дилан смотрелся и слушался куда лучше, чем Боб Аллин. Впервые меня спросили, как меня зовут, в городах-близнецах, и я инстинктивно и машинально, не думая, просто ответил: