Хозяйка «Волшебной флейты». В бегах - стр. 9
Полуян странно возбудился от моих слов, с лукавой усмешкой погрозил пальцем:
– Кокетка ты, Танюша, ох кокетка!
– Отчего же? – удивилась я. Вроде ничего такого себе не позволила…
– О корсете заговорила, не иначе как желаешь его снять! Так я помогу, душа моя!
Я только вздохнула, качая головой. Полуян север не теряет, точно кот в марте. С ним нужно держать ухо востро, а то не замечу, как стану любовницей смотрящего. Для бизнеса это, конечно, плюс. Но лично для меня – большой жирный минус… И рада бы забыть Городищева, а не могу. И никто мне больше не нужен.
– Если я сказала, что мне жмёт корсет, это означает лишь то, что мне жмёт корсет, а не то, что вы себе придумали, – ответила с достоинством. – Дмитрий Полуянович, устала я очень, можно ли мне подушку под голову, я тут подремлю немножко…
Смотрящий с досадой цыкнул:
– Эх, за кого ж ты меня принимаешь, Танечка! Неужто правда думала: оставлю тебя на лавке кемарить?
На это я даже отвечать не стала, тем более, что ответа и не ждали. Полуян хлопнул в ладоши, и в горнице снова появилась Глаша.
– Поди-ка отведи барышню в комнату да прислужи хорошенько. Ежели барышня на тебя пожалуется, отметелю так, что неделю в лёжку лежать будешь.
Глафира тоже ничего не ответила, подошла ко мне, под локоть взяла:
– Пойдём, барышня, устрою тебя на ночь.
Я поднялась с трудом, если честно. Обмякла вся как-то после переживаний и сытного ужина. Или обеда? Нет, всё же ужина, темно уже на улице…
Глафира провела меня в комнатку за печью. Там стояла просто шикарная кровать. В доме мадам Корнелии она лучше и шире, но для этого деревенского домишки даже эта была слишком велика. Я зябко повела плечами, не желая расставаться с шубой, а служанка сказала негромко, разбирая подушки:
– Ты, барышня, не жмись, постелька чистенькая, сегодня сама перестилала. Мне как батюшка велел приготовить для барышни комнатку, так я и простыней свежих принесла, и рубашечку из сундука достала.
– Полуян добрый, – протянула я, сбросив шубу на одеяло. – Ты, Глафира, не танцуй вокруг меня, только корсет помоги снять, а так я сама.
– Ага, – пробурчала она. – А потом Полуян мне рожу отрихтует под Гжель, только детишек и пугать на базаре.
– Не скажу я ему.
Села на кровать, ощущая огромную давящую усталость во всём теле. Что мне? Пусть делает, что хочет. Лёгкие руки развернули меня, ловкие пальцы расшнуровали корсет. Дышать стало проще. Глафира тихонечко зашептала:
– Ложись, ложись, барышня. Ох и худющая, откормить бы тебя… Ну ничего, ничего, утречком кулебяку поешь, а на вечер настряпаю пирожков разных. Ты с какой начинкой любишь? С капусткой? Или с рыбкой?
Я не ответила. Хотя пыталась. Но рот будто заклеили, и получилось у меня только невнятное мычание. А потом я оказалась головой на подушках, укутанная в мягкое одеяло, и в моём мире наступила темнота…
Городищев смотрел на меня свысока. Потому что сидел верхом на белом-пребелом коне, а одет был почему-то в исподнее. И в сапогах. На голове у него был гусарский кивер с пышным пером.
Я хотела броситься к любимому мужу, прижаться щекой к колену, зарыдать от счастья, но не могла сдвинуться с места. Сон, подумала. Мне снится сон… Жалко, как жалко, что всё не взаправду! И всхлипнула. А Платон качал головой, строго глядя в глаза.
– Платон Андреевич, – попыталась отчего-то оправдаться, – я не нарочно, правда! И Черемсинова не убивала! Вам-то должно быть видно оттуда…