Хождение в Кадис - стр. 16
«Юность не терпит мрачности, – думал Афанасий. – Суровые кельи монастыря, с обледенелыми окошками и дощатыми нарами вместо постели, казались нам верхом уюта и домашнего тепла, а мрачные мысли о смерти и мщении отскакивали от наших голов, не проникая внутрь. Происходящее казалось нам игрой, бесконечным состязанием на скорость, ловкость, точность, удачу. Монастырь был нашим домом, чернецы – семьей. Ничего другого мы не знали и были счастливы. Да, счастливы!»
Афанасий сел, звякнув цепью. Теперь ему хотелось пить, он протянул руку за кружкой и вспомнил, как сам подпихнул ее брату Федулу. Не достать. Да если б и мог, разве стал бы он забирать воду у избитого до полусмерти человека?
Мать скончалась от эпидемии, когда Афанасию шел пятнадцатый год. Тогда в посадах вокруг Новгорода почти никого не осталось, все повымерли. Так отец рассказывал. Афанасий почти не расстроился; от матери его увезли в четыре года, и с тех пор он видел ее только два раза. Он не испытал никаких чувств к незнакомой толстой женщине, слюнявившей ему щеки поцелуями и мочившей слезами волосы.
А вот известие о гибели отца застало его врасплох. Ему казалось, что с отцом ничего не может случиться, он был сильнее всех, опытнее всех, умнее всех. Но вот, все же случилось…
Сказывали, на Ладоге-озере коршунами бросились к отцовскому бусу полдесятка весельных кнорров с лихими людишками. Долго рубились охранники во главе с Гнедко, да не смогли отбиться. Какой смертью он погиб, никто не знает. То ли в бою, то ли связали раненого и бросили живым в ледяную воду, пускать пузыри из черной глубины. А может, перед тем как смерти предать, долго глумились, по обычаю людей подлых и мелких.
Афанасий потер руками лицо. Зачем вспоминать дурное? Лучше думать о приятном, радостном. Ничего, ничего, он вывернется из темницы, найдет способ удрать. Охранники ему не помеха. Если в пятнадцать лет, сосунком желторотым, он сумел завалить своего первого медведя, то сейчас, в тридцать, в самом расцвете сил и умения, кто сможет его остановить?
В тот день они долго шли по лесной чащобе, пока не остановились у целой горы бурелома. Место вокруг берлоги было заранее вытоптано – Онисифор с двумя воспитанниками накануне обнаружил лежку и все приготовил. Афанасия поставили шагах в десяти от поваленной ветром сосны. В оставшейся от вывороченного корня яме и была берлога.
Василиски уже видели, как берут зверя. Онисифор показывал. Он ходил на него один, вооруженный только ножом в правой руке и зипуном, обмотанным вокруг левой. Гнедко тревожил медведя палкой, и когда тот выбирался разъяренный из берлоги, у него на пути возникал наставник. Поднимаясь из ямы, зверь вставал на задние лапы и свирепо рычал, широко разевая пасть. Вот в нее-то Онисифор и засовал зипун. Пока опешивший зверь безуспешно пытался прокусить толстую ткань, наставник всаживал ему нож прямо в сердце.
От василисков никто не ждал такой сноровки, поэтому Афанасий получил увесистую рогатину. Его, как самого ловкого и сильного из воспитанников, выбрали первым.
– Как медведь из ямы полезет, – наставлял Онисифор, – сразу вали. Попасть нужно под лапы. Тогда точно угодишь в сердце или рядом. Коли рогатина глубоко войдет, тут ему и конец. А если сплохуешь, я его топором закончу.