Хоспис - стр. 17
Храм. Дом. Тьма. Люди за спиной. Они ходят за спиной. Время идет по земле мерными и тяжкими стопами. Матвей страшился обернуться. Он трусил увидать время в лицо. Закрывал глаза. Сильнее горбил спину. Он думал: время, у тебя слишком яркие глаза, горящие, острые, они проткнут меня насквозь. А я еще пожить хочу!
Сидел в кресле с закрытыми глазами. Затылок ощущал чужие дыханья. Когда-то они были родными. Вскочить, замахать руками! Отогнать назойливых мух. Призраки, родные и любимые, прочь! Вон отсюда, кыш, кыш! Холодно, насмешливо думал о себе: это работа психики, идет распад тканей, нейроны теряют силу, артерии мозга склерозируются, и делу конец.
Возник звук. Дверь открывалась. Входная? В комнату? Затаил дыхание. Губы стали холодными, а лоб мокрым. Вошли? Открыли замок отмычками?
Шаги. Медленные, осторожные. Они раздавались еще далеко.
Может, в прошлой жизни.
Я брежу, подумал Матвей, мне снится сон, и надо быстрей проснуться.
Шаги из прихожей переместились в комнату, где он сидел в кресле у окна.
Надо встать, думал Матвей беспомощно, обязательно встать!
Ноги ослабли, хилые макаронины. Он продолжал сидеть и думать о том, как он встает.
Во весь рост. И оскаливается страшно.
Важно сделать страшную маску, неподвижную, и ею, дикой, подземной, напугать бандита!
Кошка тихо, хрипло мяукнула.
Он вспомнил бандюков, что прижигали ему ступни утюгом. Он уже это все пережил; зачем Бог опять показывает это ему? Одну и ту же чёртову картинку? Ты забыл, Бог, я это затвердил уже, выучил наизусть. Сейчас отбарабаню без запинки.
Люди за его спиной потемнели лицами и засветились глазами. Лица сожрала тьма, а глаза разгорелись ярче, бешеней. Они стали сбиваться в кучу. Прижиматься боками, плечами друг к другу. Они словно мерзли и хотели согреться. Как в нетопленой палате, в выстывшей больнице зимней ночью.
Люди пожирали его сутулую спину и лысый затылок голодными, горящими глазами.
Он понял, почувствовал: люди хотели пищи, и ему надо было их – самим собой – накормить.
А он себя жалел, не давал кромсать никаким ножам.
Ах ты, хирург, сам-то режешь налево-направо. Сам… кромсаешь…
Шаги ближе. Ближе. Он зажмурился. Жмурься сильнее! Еще сильней! Сейчас из-под прижмуренных век полетят искры боли, и ты займешься пламенем и проснешься!
Шаги стихли.
Тот, кто стоял за его спиной, рядом с его мертвецами, молчал.
Было слышно только его дыхание: хриплое, медленное, редкое.
Хрипы звучали громче, когда он вдыхал, у него булькало в груди. Выдыхал человек через заложенный нос, носом свистел, как чайник. Смешно и страшно.
И запах. Этот никогда не чуемый им запах.
Гадкая, рвотная смесь пота, мочи, моченого хлеба, водки, опилок, соленой рыбы, дерьма, дёрна, земли. И немного, чуть, горелой сдобной корки и яблочной гнили.
Еще чем-то пахло.
Таким, что из него вытекли, будто быстро и крепко выжали его, быстрые, стыдные слезы.
Матвей медленно, со скрипом разгибая колени, поднялся из кресла. Выпрямить спину было трудно. Больно. И ни к чему. В его выгнутые лопатки, в позвоночник вонзался огонь этих чужих зрячих глаз, его обдавал этот безумный запах.
"Жаль… как жаль… надо в кармане халата дома всегда… нож таскать… а лучше пистолет… пистолета нету… где я возьму пистолет… и главное… теперь уже поздно…"
Теперь надо было только повернуться. Больше ничего.