Хорнблауэр и «Атропа» - стр. 14
– Ох, – сказала Мария, садясь на кровать и стаскивая туфли.
Хорнблауэр стоял у двери, ожидая, пока внесут сундуки.
– Скоро вам рожать, мэм? – спросила хозяйка.
В следующую секунду они с Марией уже беседовали о повитухах и всеобщей дороговизне – последнюю тему затронула Мария, желавшая поменьше заплатить за комнату. Слуга с парнишкой принесли багаж и поставили в комнате, прервав разговор двух женщин. Хорнблауэр торопливо вытащил из кармана ключи и встал на колени у сундука.
– Горацио, дорогой, – сказала Мария, – мы обращаемся к тебе.
– А… что? – рассеянно спросил Хорнблауэр через плечо.
– Хотите чего-нибудь горяченького, сэр, пока готовится завтрак? – предложила хозяйка. – Пунша? Чашечку чая?
– Нет, спасибо, – ответил Хорнблауэр.
Он уже открыл сундук и лихорадочно распаковывал вещи.
– Неужели ты не можешь подождать до завтрака, дорогой? – спросила Мария. – Тогда я все разберу сама.
– Боюсь, что нет, мэм, – ответил Хорнблауэр не поднимая головы.
– Твои лучшие рубашки! Ты их помнешь! – возмутилась Мария.
Хорнблауэр вытаскивал из-под них мундир. Положив его в другой сундучок, он принялся искать эполет.
– Ты собираешься на корабль! – воскликнула Мария.
– Конечно, дорогая, – сказал Хорнблауэр.
Хозяйка уже вышла, и разговаривать можно было свободно.
– Но ты должен сначала позавтракать! – убеждала Мария.
Хорнблауэр заставил себя согласиться.
– Ладно, пять минут на завтрак, после того как я побреюсь.
Он разложил мундир на кровати, хмурясь, что тот помялся, развязал лакированную коробку, вынул треуголку, потом скинул сюртук, лихорадочно развязал шейный платок и снял чулки. Маленький Горацио вновь принялся жаловаться на свою горькую жизнь.
Пока Мария успокаивала ребенка, Хорнблауэр развязал мешочек с туалетными принадлежностями и вытащил бритву.
– Я снесу Горацио вниз и дам ему хлеба с молоком, дорогой, – сказала Мария.
– Да, дорогая, – ответил Хорнблауэр сквозь пену. В зеркало он поймал отражение Марии, и оно мигом вернуло его к действительности. Мария жалобно смотрела ему в затылок. Он отложил бритву и стер полотенцем пену.
– Ни одного поцелуя со вчерашнего дня! – сказал он. – Мария, милая, тебе не кажется, что ты мной пренебрегаешь?
Она упала в его объятия, глаза ее увлажнились, но нежность в его голосе побудила ее улыбнуться.
– Я считала, что это ты мной пренебрегаешь, – прошептала она.
Она положила руки ему на плечи, прижала его к своему отяжелевшему телу и пылко поцеловала.
– Я думал о своих обязанностях, – сказал Хорнблауэр. – В ущерб всему остальному. Ты меня простишь?
– Простить тебя! – Она улыбалась сквозь слезы. – Не говори так, милый. Делай что знаешь. Я твоя, я твоя.
Хорнблауэр, целуя ее, чувствовал, как в душе его волной поднимается искренняя нежность, – счастье, целая жизнь человеческого существа зависит от его терпения и такта. Он не до конца вытерся – на лице у Марии была пена.
– Любимая, – сказал он, – ты лучшее, что у меня есть.
Он целовал ее, чувствуя себя неверным мужем и лицемером, и думал о качающейся на якорях «Атропе». Однако он не зря сдерживал нетерпение – маленький Горацио снова закричал, и Мария первая разорвала объятия.
– Бедный зайчик! – сказала она, подходя к ребенку. Склонившись над ним, она обернулась и улыбнулась мужу. – Я должна позаботиться, чтобы обоих моих мужчин покормили.