Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях - стр. 22
И его признали: педагоги дали разрешение и возможность показывать его «балетики» (которые теперь, конечно, звались «миниатюрами»), а позже и полноценные балеты – сначала на школьной сцене, а потом и на сценах других – престижых и настоящих.
– Мама, представляешь, мы будем выступать в филармонии! Мой балет… мой! – это было важно: сам-то он уже успел потанцевать почти на всех больших сценах города, но его постановка – это же совсем другое!
Олимпиада гордилась.
Очень, безумно (может быть, боялась она, слишком?) гордилась своим младшим.
По привычке оберегала его от всего и всех, хотя видела и понимала, что её страх за него беспочвен, что он неплохо справляется со всеми трудностями, постоянно преодолевает какие-то то мелкие, то крупные препятствия, уверенно и самостоятельно строит свою жизнь… и, кажется, разумно и правильно строит. Знает, чего хочет… не то, что старший.
Это была её боль, её мучение, которое к тому же следовало как-то скрывать от мужа: чтобы сглаживать углы, избегать конфликтов, утихомиривать их ужасные (подчас громкие и безобразные) ссоры. Как нередко бывает в таких случаях, муж, до этого всячески поощрявший старшего сына, гордившийся первенцем и неосознанно ставивший его на первое место, во всех ошибках Юрия принимался обвинять её – в женском воспитании, в потакании слабостям, в баловстве.
Олимпиада оказалась не между двух, а между нескольких огней, и это было ужасно. Надо было как-то выстоять.
Имелось: авторитарный муж, желающий править в семье единолично, при этом переживший уже не один инфаркт… спорить с ним? Во всём соглашаться?
Собственная мама, Бабушка её сыновей, вечно недовольная зятем, принимающая (то справедливо, то нет) сторону тех, кто выступал против Михаила.
Старший сын Юрий (нет, он переименовал себя в Георгия), очень талантливый – во всём, за что бы ни брался… жаль только, что брался он сразу за многое и ни за что всерьёз, и его компании были вовсе не такими безобидными, как Васины хороводы, там был непременный алкоголь, Юра часто приходил нетрезвым – прятать его от мужа? Ругать и провоцировать очередную ссору? Подумать только: бросил университет, почти год врал всем, что каждое утро уходит учиться – как такое могло произойти, почему? Что я сделала не так? Муж прав, но… но не выгонять же Юру из дома, куда он пойдёт, надо дать ему шанс всё исправить! Его устроили концертмейстером в ЛАХУ, потом (он нигде подолгу не удерживался) в Эрмитаж – он позволял себе не приходить на работу, и никто не мог долго закрывать на это глаза. Муж возмущался его поведением, отказывался просить за него; Липа и сама понимала, что обращаться к знакомым насчёт его трудоустройства – занятие неблагодарное, даже унизительное: опять сорвётся и подведёт.
Младший сын… он, единственный, не доставлял ей хлопот – только тревоги, но Липа понимала, что это её собственное внутреннее беспокойство, охватившее её с момента его рождения, укоренившееся после той страшной истории с его похищением, и она даже сейчас, когда только могла, выкраивала время, чтобы встретить его поздней ночью у театра, проводить до дома, дождаться после спектакля. Всё-таки, кто что ни говори, он ещё мальчишка, подросток, умеет танцевать, а не драться, а на улицах, в ленинградских подворотнях и тёмных дворах-колодцах не миновать шпаны… об этом не принято было писать в газетах, тогда не было криминальной хроники, но были разговоры и слухи, да и вообще: времена всегда одинаковые, не бывает абсолютной безопасности, и даже в нашей прекрасной советской стране, в нашем героическом любимом городе всякое может случиться. И это всякое ни в коем случае не должно коснуться её мальчика.