Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921 - стр. 40
Мы с сестрами ходили по улицам Петербурга, открывая новые места и узнавая уже знакомые по литературе, иллюстрациям и старинным гравюрам. Дни стояли солнечные, но солнце нам казалось туманным и бледным после ослепительно яркого, к которому мы привыкли в Италии.
Настроение улиц было тревожным – повсюду чувствовалась глухая угроза. Уличные митинги продолжались, хотя первый радостный подъем кончился. Большие группы людей собирались то там, то здесь на углах улиц, площадях и скверах. Особенно многочисленны бывали митинги на Марсовом поле, в те годы бывшем огромным немощеным пустырем. Ораторы стояли на случайных, наскоро сбитых из досок эстрадах, на бочках, повернутых днищем вверх, и обращались к толпе с импровизированными речами. Меня смущало выражение лиц, собиравшихся вокруг: угрюмое, недоверчивое, настороженное. Послушав оратора, люди молча расходились.
Мне запомнился однорукий военный, который, стоя на шаткой трибуне, бил себя в грудь единственной рукой и громко кричал, что он был на фронте (он произносил “на фллонте”) и снова вернется на фронт; он призывал народ продолжать войну против Германии. Окружавшие его слушатели угрюмо уставились в мостовую и постепенно рассеивались.
Около булочных и продовольственных магазинов стояли длинные очереди. Меня удивили русские ярко-синие вывески с наивно выписанными на них продуктами: золотистыми хлебами, кренделем, розовым окороком и молочной бутылкой. Как они отличались от больших заграничных витрин!
После Европы и даже небогатой Италии нас поразила бедность одежды жителей Петербурга. Эти люди с печальными и озабоченными лицами были совсем не похожи на тот “революционный народ”, который рисовало мое воображение подростка, когда я читала заголовки и текст иностранных и русских газет, доходивших до Алассио в дни революции. Везде чувствовалось недоверие; уличные ораторы и газеты всех направлений предостерегали против измены – справа, слева, на фронте и при разделе земли.
Видно было, что мама, хотя она и не хотела открыто соглашаться с нами, когда мы делились с нею своими впечатлениями, была сама в тревоге о том, какой оборот примет революция. В.М., однако, не терял оптимизма, и когда изредка удавалось видеть его между заседаниями министерств и партийными собраниями, он успокаивал нас, говоря, что все решит Учредительное собрание. А по всему видно, что эсеры получат несомненное большинство.
Мы уже прожили несколько недель в Петрограде летом 1917 го- да, когда приехала наша няня, сопровождавшая двоюродную сестру Асю с маленьким сыном. Они ехали в Киев к Сухомлиным. Перед отъездом на Украину няня хотела проведать свою семью в Новгородской губернии. И она предложила нам поехать вслед за нею и погостить у нее в деревне – это была ее давняя заветная мечта. Сколько раз она описывала нам свои родные места, представляя себе, как мы будем вместе ходить по грибы и ягоды.
Мама согласилась – ей представлялся случай побывать в провинции, присмотреться к тому, что происходит в деревне, и дать себе отчет о настроениях крестьян.
По бывшей Николаевской дороге мы к вечеру доехали до станции Окуловка. Там надо было переночевать и утром найти лошадь и телегу до деревни Вельигоры. Помню большую темноватую комнату с деревянными скамьями вдоль стен. Мы устроились в одном из углов, подстелив на доски одеяла и пальто. Но как только потушили керосиновую лампу, на нас напало множество клопов. И хоть мама вовсе не ложилась, а зажгла свет и простояла всю ночь, снимая с нас вылезавших отовсюду клопов, к утру мы были ужасно искусаны и даже лица у нас сильно припухли.