Хока - стр. 21

Девушка молча кивнула головой. Через время Андрей увидел тусклый свет.

– Смотри, Дунюшка, похоже, жилье. Давай попросимся.

– Боюсь, Андрейка, может, где в сарае заночуем, а чуть свет, поедем?

– И то, правда.

Собаки слышно не было. Они нашли наполовину заброшенный сарай, в котором когда-то хранили то ли сено, то ли солому. Андрей распряг лошадь и завел ее под крышу.

Беглецы устроились на груде половы, что осталась от прежних запасов. Они так устали, что клок перепревшего сена показался им периной, прижавшись, друг к другу уснули. Первое время Андрей еще не спал, прислушивался к ночным звукам, но за стенами лил дождь и заполнял собой все. На минуту показалось, что он услышал шаги, но, сколько, потом, ни вслушивался, больше ничего не слышал, кроме дождя. Он успокоился, нежно прижал к себе Дуняшу. Ее лица видно не было, но ему казалось, что она улыбается.

– Никому тебя не отдам, засыпая, прошептал в темноте Андрейка, наслаждаясь теплом и близостью любимой.

Забрезжил рассвет. Утро просочилось сквозь дыры ветхого сарая, освещая спящих.

– А, вот они! – грубый крик разбудил влюбленных.

Они встрепенулись, крепче прижались друг к другу. Испуганные глаза Дуняши выхватили из толпы брата Бориса.

– Братец, отпусти, богом прошу, – завыла девушка, она поползла к Борису, хватаясь за его грязные сапоги, – дай мне воли, не вези меня обратно.

Ее лицо было мокрое от слез, нос моментально распух и покраснел. Борис никогда не видел ее такой, жалкой, растрепанной. От этого он, почему-то еще сильнее разозлился, пнул ее сапогом.

– Возьмите их, – скомандовал он своим людям, не взглянув на беглецов.

Иван Тимофеевич нетерпеливо сбрасывал кафтан на руки Ефимычу.

– С приездом, батюшка, кланялся тот с кафтаном в руках, – а мы уж и заждалися. Ваши братцы третьего дня Вас дожидались, только об Вас, кормилец, и говорили.

– Как Дуняша, здорова ли?

– Я за Тимофеевичами послал ужо, – притворился глухим Ефимыч.

Купец обернулся, взглянул на притихшую дворню, чуя неладное.

Взлетел он по скрипучей лестнице в девичью светелку, прислужник едва следом поспел. Дверь – настежь.

Стоит Дуняша перед иконами на коленях, голову опустила, дрожит как листочек осиновый.

– Насилу догнали, – услышал он голос младшего, Алексея Тимофеевича. С Андрюшкой, конюховым сынком, бежать сговорились, да убежали бы, кабы люди не увидели. Спасибо, прибежали, сказали.

– Прости-и-и, батюшка, не уследили-и-и, виноватые-е, – шмякнулся на колени Ефимыч.

Купец качнулся, гримаса злобы и боли исказила его лицо.

Дуняша беззвучно плакала, она еще ниже наклонилась, почти до пола, сжимаясь в комочек.

– Девка! Беспутная уличная девка! – прорвало Куприянова, – как ты могла! Мое имя! Мой род! – Гнев заполнил грудь, не давая дышать, он вытащил из-за сапога плеть и с размаху стеганул по худенькой девичьей спине.

– Вон! На улицу! Туда, где тебе и место!

– Так ведь ночь ужо, – тихо прошептал прислужник, сгинет от холоду…

Иван Куприянов повернулся на каблуках, борода задралась острием вперед, как черный кинжал, и вышел из двери.

Едва небо тронул утренний свет, Нина засобиралась к Владу.

– Ты куда, в такую рань? – спросонок окликнула ее бабушка.

Но Нина уже спешила по городу, досматривающему свой ночной сон.

Влад был уже на ногах. С ним посередине двора стоял какой-то мальчишка. Девушка узнала в нем ученика из 11 класса. В руках у него был странный предмет, который представлял собой горизонтальную панель, обвитую проводами, в центре панели был виден ряд лампочек. Они весело перемигивались разными цветами.