Хирург - стр. 8
С раблезианским простодушием мочиться прямо с крыльца, а зимой мучить прямую кишку в ледяном дощатом нужнике, похожем на поставленный на попа дешевый гроб, Хрипунов больше не желал. А потому отправился – в поисках утраченного счастья – по тому самому маршруту «Ясиновая». Покорять город Феремов, серьезную административную единицу, сорок тысяч жителей, ДК «Октябрьский», два кинотеатра, пять школ, завод по производству искусственного каучука.
На завод Хрипунова-старшего, такого из себя молодого рослого армейца двадцати одного года от роду, взяли мигом – и еще бы не взяли. Пятилетку тогда положено было сляпывать ударно – за три года, а кому было ляпать, если даже на предельных мощностях работающая советская пенитенциарная система не справлялась с растущими потребностями поколения, которому пообещали прижизненный коммунизм. Ожерелье «химических» зон, нежно стискивающее феремовскую шею, не поспевало за поставленными партией и правительством высокими задачами. Поколение гнало вооружение с тем же ожесточенным пылом, с которым вечерами, уже на личное благо, гнало мутный низкооктановый самогон. Стране позарез нужны были ракеты, танки и самолеты. Ракетам, танкам и самолетам позарез требовались сальники, прокладки, манжеты, уплотнители, шины и прочая технологическая составляющая. Сделать все можно было только из искусственного каучука. Но делать было некому.
Зэков-химиков элементарно не хватало, феремовские работяги en masse задницу себе понапрасну не рвали – ты нам, начальник, сверхурочные сперва оплати, а мы подумаем, – а те, которые рвали, быстро помирали. Впрочем, как ни крути, довольно быстро помирали все: химическое все же производство, тяжелая промышленность I—II класса вредности, да. Тут никакие надбавки не помогут.
Посему заводской кадровик самолично пожал Хрипунову-старшему костистую лапу, заверил насчет общежития и предложил немедленно, прямо не сходя с этого места, вступить в КПСС. Для начала, знамо дело, кандидатом. Потому как пролетариат является идейной направляющей…
– Сортир в общаге есть? – грубо перебил Хрипунов-старший.
– Чего? – поперхнулся кадровик, мигом утратив номенклатурный лоск и превратившись в обычного полудеревенского мужика в дурацком галстуке на перекрученной потной резинке – лопоухого, тощего и, совершенно очевидно, неграмотного. – Какой сортир?
– Теплый. Я в холодную сральню ходить не буду, – стоял на своем Хрипунов-старший, старательно стискивая зубы, чтобы на скулах появились желваки – мужественные, как у старшины роты товарища Сергеенко, который за три армейских года исчерпывающе объяснил вверенному ему составу, что это такое – родину любить.
– В общежитии созданы все необходимые условия… – Кадровик, тряхнув головой, как после хорошего прямого в челюсть, пришел в себя и попытался установить патефонную иглу на ту же привычную пластинку.
– Ясно, – отрезал старший Хрипунов. – А жилье когда отдельное дадут? Ну, квартиру?
– Да ты женись сперва, сосок свинячий! – не выдержал наконец кадровик, и шея его медленно налилась углекислой кровью. – Ты смотри, права тут еще качает, говна кусок! Да мы за вас в войну… Да я таких на фронте…
– Жениться надо – женюсь. А войной вы меня не пугайте, у нас мир давно. Во всем мире. Нам так замполит в армии говорил. Между прочим – майор, – негромко, но грубо перебил Хрипунов-старший, который песню про фронт, говно и победу знал наизусть с тысяча девятьсот сорок шестого года. С восьми своих годочков то бишь. Уж наслушался от родного папаньки, слава Богу.