Хендерсон – король дождя - стр. 23
За молодой женщиной стояли ее соплеменники и тоже плакали – негромко, ненавязчиво.
– Что с ними? – спросил я Ромилея.
– Они стыдно, – серьезно пояснил он.
А крепкая фигуристая красавица продолжала рыдать. По широким скулам катились крупные слезы и стекали ей на грудь.
– Что ее гложет, бедную девочку? – спросил я Ромилея. – И что значит «им стыдно»? За что? Не нравится мне все это. Может, нам лучше уйти? В пустыне как-то спокойнее.
Ромилей понял, что плачущая толпа меня растревожила.
– Нет, нет, господин, ты не вина.
– Может, я напрасно сжег этот куст?
– Нет, господин. Она плачет другое.
– Ну конечно же! – хлопнул я себя по лбу. – Как я раньше не догадался? У бедняжки горе, и она просит помощи. Может, лев растерзал ее родителей? В Африке полно зверей, которые питаются человечиной. Я их всех перестреляю.
Я вытащил свой «магнум» с оптическим прицелом и показал туземцам. Потом взял палку и начал показывать им приемы строевой подготовки с винтовкой. «Раз, два, три! Раз, два, три!» – приговаривал я.
Но общий плач продолжался. Люди закрыли лица руками. Только малышня с восторгом глазела на мои выкрутасы.
– Нет, Ромилей. Ничего не получится. Похоже, им не по душе наш приход.
– Они плакать мертвая корова, – сказал Ромилей. Он объяснил, что арневи скорбят по скотине, которая дохнет от жажды, полагая, что засуху наслали боги за их грехи. Поэтому и спрашивают нас, незнакомцев, что им делать.
– Откуда я знаю? Засуха, она и есть засуха. Но я им сочувствую. Знаю, что это значит – терять любимое животное. Леди и джентльмены, – повысил я голос, – хватит уже, расходитесь!
Туземцы медленно разбрелись, поняв по тону моего голоса, что я переживаю за них.
– Ромилей, спроси: что, по их мнению, я должен делать?
– Что ты делать, господин?
– Пока не знаю. Что-то такое, что не под силу другим.
Ромилей разговаривал с туземцами под аккомпанемент басовитого мычания гладкокожих горбатых коров (африканские коровы значительно выше наших). Плач постепенно стих, и я получил возможность лучше рассмотреть арневи. Цвет кожи у них меняется от одной части тела к другой. Чернее всего вокруг глаз, тогда как ладони, напротив, светлые – как будто они играли в салочки со светом и свет смыл с них часть черноты.
Глядя на туземцев, я подумал, что разительно отличаюсь от них внешностью. Мое лицо напоминает конечную железнодорожную станцию, вроде нью-йоркского вокзала Гранд Централ: большой лошадиный нос, рот до ушей, глаза как тоннели.
Затем ко мне подскочил человек, с которым беседовал Ромилей, и заговорил по-английски. Я удивился: никогда не подумал бы, что люди, говорящие по-английски, способны так расчувствоваться. Правда, в той плачущей группе его не было.
По росту этого незнакомца – тот был дюйма на два выше меня – и крепкому сложению я заключил, что он важная персона. В отличие от соплеменников на нем была набедренная повязка, блуза, наподобие матросской, и зеленый шелковый шарф вокруг туловища.
Поначалу он говорил медленно, подыскивал слова, потом речь потекла свободнее. Не знаю, почему я удивился. Английский сегодня – великий имперский язык, каким в давние времена были древнегреческий и латынь. Не думаю, чтобы римляне удивились, когда парфяне и нумидийцы обращались к ним на латыни.
– Меня зовут Айтело. Добро пожаловать. Как поживаете?