Груз небесный - стр. 37
– Да кому ты нужен, – сказал комод, – кто тебя будет спрашивать об этом, съел и достаточно… Ты слишком себя любишь.
– И все же я остаюсь при своем мнении.
– Как знаешь…
На следующий день у него состоялся такой же разговор с замполитом. Но начкар недаром назвал его упертым и твердолобым.
– Я пришел в училище, в армию, чтобы защищать других, а в этой армии не могут защитить человека от казарменного хулигана…
Замполит после этих слов прервал беседу и сказал Веригину, что тот свободен…
Возможно, на этом конфликт был бы исчерпан, но на следующий день его направили в санчасть, где с ним беседовал нервный, с клочковатой бородой врач, судя по идиотским вопросам, которые он задавал, – психиатр…
После разговора с психиатром Веригин понял: его поведение для всех является отклонением от нормы, а если так, то он не согласен с нормой и…
Веригин написал рапорт с просьбой отчислить его из училища.
Как ни странно, рапорт был подписан почти мгновенно. Никто не поговорил с ним, не поинтересовался мотивами: рушилась огромная страна, разваливалась армия, и каждая ее клеточка в этот момент думала о том, как выжить ей. Хотя давно известно, что клеточки выживают только тогда, когда думают и работают на весь организм, будь то организм человека или государства.
Равнодушно отнеслись к поступку Димы и его однокурсники. И только курсанты третьего и четвертого курсов прямо называли его дураком, но не за то, что он написал рапорт, а за то, что написал его слишком рано.
– Идиот, – говорили они Веригину, – рапорт надо писать, прокантовавшись в училище минимум два года, а так в армию загремишь и будешь в войсках за танками бегать…
Следующий день принес мне еще две радости: вернулся Силин и я нашел ключ к Ганиеву-второму, чего я вообще-то не ожидал.
День начался плохо: куда-то пропал Володин. Потом он появился взвинченный и дерганный. Я зачастил в подъезд, где работали плотники. Володин почувствовал контроль, но ничего не сказал, зато его шестерка Кошкин при моем появлении пел себе под нос: «Собака лаила, меня кусаила, за что кусаила, сама не знаила…»
В одиннадцать пошел на траншею. Там все было по-прежнему: работал один Гуссейнов, а бригада собралась вокруг Ганиева-второго. Тот сидел на корточках и выставлял на еще не сожженном поддоне кирпичи: два на ребро, один – плашмя на них. Ганиев намеревался показать свою силу, и показ этот был приурочен к моему приходу.
Стоящие вокруг Ганиева делали вид, что увлечены приготовлениями своего земляка и не замечают меня. Раздвинув их, я присел перед поддоном напротив Ганиева и резко ударил кулаком по кирпичу. Я давно не занимался подобными штуками, но сомнений у меня не было: во-первых, красный кирпич не такой прочный, как, скажем, силикатный; во-вторых, я знал секрет расколки – нужно не бояться боли и фокусировать удар в нижней части кирпича, а не на его поверхности; в-третьих, я был страшно зол и мог переломить без всяких восточных премудростей два таких кирпича.
– А теперь, – сказал я, отбросив половинки в разные стороны, – одно из двух: либо вы работаете, либо отдельных из вас я отправлю в часть. – И, чтобы это было наглядней, добавил: – Как Литвякова.
Бригада стала разбирать инструменты, однако Ганиев-второй так и остался у поддона.
Перед обедом я опять заглянул в пятую. К моему приходу все были в траншее, а Ганиев-второй сидел на корточках возле знакомой конструкции. Это было вызовом: я подошел к поддону и с коротким выдохом ударил. Дикая боль пронзила кисть, казалось, кости руки лопнули одновременно. Еле сдерживаясь, чтобы не въехать Ганиеву в ухо, я перевернул кирпич: мое предположение подтвердилось – это был спекшийся, пережженый кирпич, который и трактором не раздавишь.