Грустная песня про Ванчукова - стр. 79
– Ща… – шмыгнул носом Пан и пошёл к прилавку.
Вернулся разочарованным.
– Восемьдесят пять копеек.
– Ну?! – поглядел на Ванчукова и Пана Леон.
– Чего – «ну»? – Пан посмотрел в упор на Леона. – Покупаем пупсов, и все дела.
– Двадцать два? – спросил Ванчуков.
– Двадцать два, – утвердительно кивнул Панов.
– Пан, ты чё, они же одинаковые! – подался вперёд Ванчуков.
– И чё, Олька?..
– Да ничё, – опустил голову Ванчуков. – Мы завтра принесём в класс двадцать два одинаковых пупса, и девки скажут, что мы дебилы.
– Правильно скажут… – пробурчал под нос Леон.
– Не, пацаны. Так дело не пойдёт. Я сейчас! – твёрдым шагом Ванчуков пошёл к прилавку.
– Здравствуйте! Мы пришли за подарками для одноклассниц и не можем выбрать. Вы нам не поможете? – обратился Ольгерд к молодой, лет двадцати, девчонке с серыми глазами и в крупных пепельных кудряшках.
– Мальчик, а сколько тебе подарков нужно?
– Двадцать два.
– О, да ты солидный покупатель! – у сероглазой в кудряшках определённо было хорошее настроение. – Сейчас, подожди минутку. Надежда Николаевна!
На зов появилась женщина постарше, вполне годная в матери не только Ванчукову с товарищами, но и сероглазой.
– Здравствуйте! Мы пришли за подарками для одноклассниц… – начал Ванчуков.
– Вижу, – улыбнулась Надежда Николаевна. – Сколько у вас денег?
– Двадцать рублей и четырнадцать копеек, – отбарабанил Ванчуков; он затвердил сумму, так что заглядывать в бумажку не было необходимости.
– А барышень у вас сколько всего?
– Двадцать две! – сероглазая в кудряшках опередила Ванчукова.
– Тогда, ребята, есть только один выход. Делать лотерею.
– Я понял! – воскликнул Ванчуков. – Мешок, двадцать два фанта, и все подарки по номерам разные! Чтоб никому обидно не было…
– Молодец! – опять улыбнулась Надежда Николаевна. – Я вам сейчас всё подберу.
Вскоре Леон и Пан направлялись к дверям «Детского мира», за две ручки таща до краёв заполненную спортивную сумку. Довольный жизнью Ванчуков забежал вперёд, придержал дверь, чтобы пацанам было удобнее выходить.
– Я пойду, – поднял сумку Леон на выходе с эскалатора «Динамо».
– Сумку донесёшь? – спросил Пан.
– Нет, не донесу! Упаду от истощения…
– Ладно, давай, до завтра.
– Давайте, – кивнул Леон и, навьюченный здоровенной сумкой, попёрся в свой двор.
– Чего делать будешь, Олька? – взглянул на Ванчукова Панов.
– Домой…
– Пошли ко мне. Брат новую бобину записал. Послушаем.
– А кто там?
– На коробке написано, какой-то «даксайд».
– Рубят?
– Не-е, тихо играют, душевно…
– Тогда пойдём! – Ванчуков был несказанно рад, что есть причина и сейчас можно не домой.
– Двинули! – выдохнул Пан.
Здоровенный широкий Панов с мелким узким на его фоне Ванчуковым, словно Тарапунька и Штепсель, взяли быстрый шаг и бодро потопали мимо стадиона Юных пионеров к повороту на Беговую.
Ванчуков благоговел перед музыкой. Когда исполнилось пять, мать зачем-то отвела в музыкальную школу. Сказала: «На испытание». Может, та древняя скрипка, глубоко запрятанная на дне платяного шкафа, пеплом Клааса постучала в её очерствевшее сердце. Школа была далеко от дома, в десяти минутах пути трамваем – внизу, под горой, ближе к морю, в самом начале центрального проспекта; рядом с бесхозным пустырём, на котором несколькими годами спустя поставили административную девятиэтажку. Но пока что там был пустырь; и пустырь тот Ванчуков любил. Каждый год, весной и осенью, а иногда и летом, на пустыре раскидывали цветастые пахучие шатры посещавшие маленький город цирки-шапито, и туда Ванчукова время от времени водили. Вот почему и пустырь, и исток центрального проспекта оказались для Олика связаны исключительно с положительными ощущениями.