Грустная песня про Ванчукова - стр. 67
Без пяти восемь Олик выскочил после лекции на тёмную, всю в подрагивающих морозных одуванчиках фонарей, улицу Кибальчича. Куртяшку застегнуть забыл, разок мотанул вокруг шеи чёрный, «весёлым роджером» развевающийся шарф. Невыкуренная сигарета так и осталась нетронутой на самом дне чёрной кожаной папки. Убыстряя шаг; вприпрыжку скользя по раскатанным студентами пединститута дорожкам; срываясь, где можно, на бег, помчался к метро «ВДНХ».
В вечернюю школу при биофаке МГПИ Ванчуков попал совсем не случайно. Хотя на лекции и практикумы Олик ходил всего три месяца, история эта началась года два назад – а то, может, и ещё раньше. В школе Ольгерду всегда было откровенно скучно. Программа простая, неинтересная. Да и мать подлила масла в огонь. С тех пор как она села дома по уходу за Калерией Матвеевной, ей стало нужно больше причин, чтобы быть дома на самых, что ни на есть, «законных», по её мнению, основаниях. Изольда откуда-то взяла, что Сергей не одобряет её уход с работы. Сергею же на самом деле было безразлично. Уюта «посадка» жены дома в его жизнь нисколько не добавила. Готовила Иза плохо: неизобретательно, невкусно. Разговаривать с ней было особо не о чем. Поэтому Сергей Фёдорович с утра до ночи сидел на заводе. Ну а завод – место такое: бери больше, кидай дальше. Сколько бы ты ни работал, а несделанные дела всегда найдутся. Барышев такой же. Никто в заводоуправлении не удивлялся посиделкам Барышева с Ванчуковым часов так в десять вечера. Дым коромыслом, кофе, если чего покрепче – то под настроение; чертежи валяются по столам, меловая доска вся исчёркана цифрами да схемами…
А Изольде теперь нужно было стать мученицей, жертвой обстоятельств. Смена испачканных мочой и испражнениями материных простынь для неё казалась слишком малой ценой. Одной лежачей матери – не хватило бы. Вдобавок нужен был ещё и больной сын. Младший Ванчуков болеть почему-то не хотел. Рос сильным, упорным. Но где ж остановить упёртую Изольду… С педиатрессой соорудили историю болезни – «повышенное внутричерепное давление». Освободили мальчишку от физкультуры. Против этого-то Олик как раз не возражал. Он и сам считал пинание мяча, прыгание через козла и бег по кругу в воняющем потом и немытым телом спортзале совершенно пустым занятием.
Ольгерд с самых первых дней, как освоил с бабушкиной помощью буквы, полюбил читать. До одури. Читал везде, всё и всегда. В городскую библиотеку, что была расположена кварталах в десяти от дома, бегал едва ли ни каждый день. Там серьёзного мальчишку приметили; ему стало можно то, что нельзя было другим. Дефицитные книги оставляли, к тому же выдавали на дом, вместо того чтобы заставлять торчать в читальном зале. Так Ольгерд, классе в пятом, добрался до толстенного, наверно килограммового, кирпича – переводного американского учебника общей биологии для колледжей. Проглотил от корки до корки – раз. Потом второй. И залип.
Школьный учитель биологии Анатолий Сергеевич, человек с позорной кличкой «Сурепка», честный, умный, бедный, а потому – несчастный, изумился и обрадовался, когда какой-то там непонятный Ванчуков, ученик бестолкового класса захолустной школы, где на уроках биологии галдели и плевались жёваной бумагой, пришёл с вопросами и – не может такого быть – со знакомым толстым томом под мышкой, уж никак не входящим в школьную программу! На вопросы Анатолий Сергеевич, не веря своим глазам и ушам, ответил; Ольгерду же велел подойти снова несколькими днями спустя. Олик пришёл. Анатолий Сергеевич достал из портфеля точно такой же том – свой собственный, и подарил.