Грустная песня про Ванчукова - стр. 38

Мир Ольгерда Ванчукова – да простят нам невольную вольность трактовки, хоть мы и знаем его настоящую фамилию – стремительно менялся. Под действием вектора силы тяжести перевернулось воспринимаемое сетчаткой глаз изображение, верх стал верхом, а низ низом. Расплывающиеся цветные пятна теперь легко наводились на резкость, превращаясь в знакомые и незнакомые образы и движущиеся картинки. Из какофонии звуковых каскадов выделились родные голоса, уличные шумы; бубнение кухонного репродуктора стало песнями, оперой и опереттой – правда, таких слов Ванчуков пока не знал. Бабушка продолжала читать сказки. Увидев в глазах малыша интерес, добавила к своему исполнению патефонные пластинки, на которых сказки и истории читали актёры МХАТа и Центрального детского театра. Изольда пыталась во что-то влезть, вмешаться, но Калерия Матвеевна лишь всякий раз недовольно обрывала её неуклюжие попытки. Иза обижалась, но помалкивала. Понимала: вряд ли она сама смогла бы сделать лучше.

Когда Олику минул год – случилось то, понятно, глубокой зимой – и он собрался уже вполне самостоятельно пойти, Калерия Матвеевна приладила к внуку помочи-ходунки и каждое утро теперь отправлялась вместе с ним по узкому коридору – осваивать дальнобойный маршрут из большой комнаты в кухню и обратно. Падать не мешала; подхватывала в полёте помочами в самый последний момент так, чтобы прочувствовал, что такое падение. Поначалу Олик недовольно хмыкал всякий раз, отлавливая свой нос в нескольких сантиметрах от пола. Потом сосредоточенно замолчал, а вскоре начал улыбаться, поднимать голову вверх, глядя на бабушку: вычислил ангела-хранителя.

Летом, как раз, когда стукнуло полтора, как раз тогда, когда Ванчуков-младший оказался на краю мокрой поляны в траве, покрытой грязью, ходил он уже вполне сносно. Бабушка сажала возле дома в коляску; на половине дороги высаживала на тротуар – иди сам! Если уставал, сажала обратно, но совсем ненадолго. Опять высаживала – иди, не хочу тебя возить! Олик быстро привык, стал не только ходить, но и бегать. Самостоятельное движение доставляло очевидное удовольствие. Говорить Ольгерд начал в один день: ещё утром молчал, а вечером уже было не остановить. Вернувшиеся с работы, притихшие поначалу от удивления родители быстро освоились, кинулись болтать с ним наперебой без умолку. Молчала лишь Калерия Матвеевна. Улыбаясь, сидела в углу комнаты. Она снова – в какой уже раз – оказалась права.

Ближе к сентябрю из своей столичной Москвы в гости наконец снизошла Фрида Моисеевна. Сергей мать не видел давно, даже робел поначалу. Та вела себя чужой тёткой. С Изольдой поручкалась коротко, близоруко глядя из-под тяжёлой оправы, едва кивнув так, что Иза почувствовала себя оплёванной. Олика взяла на две минуты на колени, изображая интерес; потом избавилась, спустила на пол, сунула какую-то дешёвую пластмассовую машинку. Пожав недоумённо плечами, Сергею тихо сказала: «Не понимаю, зачем тебе…» Было то наедине, но Калерия Матвеевна услышала. Минут через пять пригласила Фриду Моисеевну в свою каморку, прикрыла дверь. Сказала пару фраз, сдобрив образчиками лексикона, в совершенстве освоенного в красных застенках образца тысяча девятьсот девятнадцатого года в Тобольске. Ашкеназско-лютеранский гонор оказался бессилен пред разъярённым презрением выпускницы Смольного института, русской дворянки с дальними греческими корнями. Тем же вечером пышущая злобой Фрида стараниями срочно приглашённого в дело Нечистого съехала в другой номер малосемейки, а через день и вовсе ретировалась из города.