Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2 - стр. 71

– Ах да, виконт, дело как будто окончательно решено.

– Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?

– От всего сердца.

– Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?

– Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.

– Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!

– Да разве меня не любят?

– У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.

– Его? – с удивлением переспросил Ришелье. – Кого это?..

– А как же, – перебил Жан. – Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого – их высекли, герцог, их высекли!

– Объясните мне…

– Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.

– А, так вы полагаете, что…

– Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.

– Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.

– Я имею в виду господина д’Эгийона, вашего племянника.

– Ну и что же?

– Как это – что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.

– Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?

– Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннеттой?

– Вот как! В самом деле?

– Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.

– Вам это известно?

– Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.

– А!

– Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.

– И что с того?

– Да то, что нынче утром в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д’Эгийона.

– В шесть утра! – с улыбкой воскликнул Ришелье.

– Да.

– Нынче утром?

– Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит она без ума от вашего племянника.

– Так, так, – потирая руки, продолжал Ришелье, – значит, в шесть утра! Браво, д’Эгийон!

– Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса, да и только!

– Чудеса! – отозвался маршал. – В самом деле, чудеса, любезный Жан.

– Итак, вас трое – точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.

Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д’Эгийон.

Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.

Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных и каждый сам за себя.

«Я свалял большого дурака», – подумалось ему.

– Ну что, д’Эгийон? – с глубоким вздохом осведомился он.

– Что, господин маршал?

– Парламенты получили недурной удар, – слово в слово повторил Ришелье то, что сказал Жан.

Д’Эгийон покраснел.

– Вы знаете? – произнес он.

– Господин виконт все мне рассказал, – отвечал Ришелье, – даже о вашем визите в Люсьенну нынче утром еще до рассвета; ваше назначение – торжество нашей семьи.

– Поверьте, господин маршал, я весьма сожалею о случившемся.

– Что он городит? – спросил Жан, скрестив руки на груди.

– Мы друг друга понимаем, – перебил Ришелье, – мы друг друга понимаем.

– Тем лучше, но я-то ничего не понимаю. О чем это он сожалеет? А! Ну, разумеется! О том, что его не сразу назначили министром, да, да… Конечно же.