Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 4
Гойя почтительно поклонился маркизе де Вильябранка.
– Как вы находите пьесу и исполнение, дон Франсиско? – спросила та.
– Мне трудно представить себе, что королева Мария-Антуанетта могла так говорить, – ответил он. – А если это правда, стоит ли так жалеть о ее смерти?
Маркиза улыбнулась:
– И все же жаль, что на спектакле не присутствовали их величества.
Она произнесла это с едва уловимой ноткой лукавства, глядя на него своими красивыми, беззастенчивыми глазами и чуть скривив большой рот с тонкими губами. Он тоже улыбнулся, прочитав ее мысли: испанским Бурбонам, вероятно, было бы не по себе, если бы им весь вечер пришлось слушать эту «зримую песнь» о незавидной участи их французских родственников.
– Когда же вы наконец напишете мой портрет, дон Франсиско? – продолжала маркиза. – Знаю-знаю, я уже старуха и у вас есть более увлекательные занятия.
Он принялся горячо и искренне разубеждать ее. В свои пятьдесят пять лет маркиза все еще была красавицей, осиянной ореолом богатой впечатлениями жизни в очень недалеком прошлом. Умудренное житейским опытом лицо с печатью легкого разочарования, темное, простое, хотя и дорогое, платье, тончайшая белая шаль, из-под которой выглядывает роза, – именно такой и представлял себе Гойя в юношеских мечтах знатную даму. Он уже радостно предвкушал работу над ее портретом.
Дворецкий пригласил гостей в большую гостиную, где их ожидала герцогиня. Гойя вел под руку маркизу. Они медленно шли по картинной галерее, соединявшей театральный зал с гостиной. Стены были увешаны изысканными полотнами старых испанских, фламандских, итальянских мастеров. Гости поневоле часто замедляли шаг, чтобы лучше рассмотреть ту или иную картину в неверном свете свечей; запечатленная в них старина манила и очаровывала.
– Ничего не могу с собой поделать, – призналась маркиза, – люблю Рафаэля. Из того, что здесь собрано, мне милее всего «Святое семейство».
Гойя, который, вопреки всеобщей любви к Рафаэлю, не был его поклонником, хотел произнести какую-нибудь ни к чему не обязывающую любезность. Однако они уже достигли поворота к гостиной и через створчатую дверь увидели Каэтану де Альба. Согласно старинному обычаю, она сидела на небольшом возвышении, устланном коврами и отделенном от зала невысокой решеткой с широким входным проемом. В отличие от остальных дам, на ней было не современное платье, а испанское, старинного покроя. Маркиза улыбнулась. Такова уж донья Каэтана: она перенимает у французов то, что достойно подражания, но всячески подчеркивает, что она – испанка. Это был ее вечер, приглашения рассылались от ее имени, а не от имени супругов Альба, никто не посмеет упрекнуть ее в том, что за первой, французской частью вечера последовала вторая, испанская. Но появиться у себя в доме, перед зваными гостями в испанском платье – почти как маха – это, пожалуй, слишком экстравагантный поступок.
– Вечно у нее какие-то новые причуды, у нашей доньи Каэтаны, – сказала маркиза Гойе. – Elle est chatoyante, – добавила она по-французски.
Гойя не ответил. Застыв в дверях, он молча, неотрывно смотрел на герцогиню Альбу. Черные кружева, покрывавшие ее серебристо-серое платье, подчеркивали теплый, матовый блеск смуглой кожи; овальное ненарумяненное лицо в обрамлении густых черных кудрей будто светилось в полумраке. Голову венчал высокий черный гребень. Из-под широких складок платья выглядывали маленькие изящные ножки в остроносых туфельках. На коленях у герцогини сидела до нелепости крохотная белая пушистая собачка; хозяйка гладила ее левой рукой, затянутой в перчатку. Правая рука, обнаженная, узкая, по-детски пухлая, покоилась на подлокотнике; тонкие пальцы небрежно держали полузакрытый, опущенный вниз веер.