Говорит Москва - стр. 9

Артём слушал и сжимал стакан. Он хотел ответить, он знал, что и как ответить, он мог бы ответь ей на каждое слово – но он заставлял себя молчать и терпеть. Молчать, копить и терпеть.

И заговорить только тогда, когда она закончит.

– Вы, москвичи, знаете, конечно, как надо город любить, – начал он, уже не сдерживая накопившейся желчи. – Вам виднее. Хотя ничего-то вы не знаете. Жизни нихрена не знаете. У вас проблем никогда не бывало. Детства втроём с матерью и бабкой в однушке, 35 квардратных метров. А бабка обезножила и последние десять лет жизни под себя ходила. Вы не знаете, что такое – мотаться в областной центр, чтобы перед новым учебным годом ботинки себе купить. Вы сугробов не видели никогда в полный рост и не знаете, как это – если зимой нет тепла и горячей воды. Живёте, как у Христа за пазухой. Вся страна на вас горбатится, а вы только морду воротите, когда к вам едут: «Ах, понаехали!» А эти люди сюда работать едут, пахать, как никто из вас не умеет! Так что не вам от нас нос воротить. А я, если хочешь знать, не хуже тебя город знаю. И хочу его поменять! Я хочу видеть Москву живой и настоящей. Понимаешь – настоящей, а не пластиковой куклой, как этот… как эти все хотят… ваши… которые…

Он сбился и замолчал. Что-то болезненно сжалось в нём – нет, уже не зависть, а та самая обида, которую он носил в себе, обида на Бодренкова за город, за весь город. И пульсировало одно болезненное чувство, которое жило в нём последнее время, сложное, странное, и наиболее близкое слово к нему было – забота.

Да, он хотел заботиться, хотел защищать, помогать. Когда смотрел на генеральный план в офисе, именно этим чувством сжимало сердце. Он видел потенциал, какого не было нигде, кладезь в этих просторах, в глубине истории и разбросе зелёных пятен лесов и парков, в изгибе реки, в подземной жизни метро, во всем этом, если понять, если вчувствоваться, если полюбить, в конце концов, позволить себе полюбить её, а ей – себя…

Чёрт, расклеился. Он разом ухнул всё содержимое стакана, сморщился, пережидая, пока обожжённый пищевод расслабится, и закрутил головой – куда бы деть стакан. Некуда. Поставил на пол, под ноги. Выпрямился, перевёл дух. Выглядело всё это комично, он и сам понимал, но было плевать. Алкоголь уже не брал, предел достигнут. Или его так всё это задело, что не брал. А ведь он не хотел распаляться. Приказывал себе не распаляться, но не сдержался. И только замолчав, спохватился и понял, что поздно. Посмотрел на неё с вызовом – ну и пусть, будь что будет, чего ему перед ней лебезить!

Он ждал, что она плюнет на него сейчас, пошлёт куда подальше, развернётся на каблуках и уйдёт. Но она слушала молча и чуть заметно улыбалась. Без высокомерия. Без издёвки. А как-то просто. Только смотрела с удивлением, приподняв бровь.

Нет, не девочка. Конечно, не девочка. Девочки так не глядят. И не ровесница даже. Лет сорок пять – пятьдесят.

А лучше всё-таки напиваться из напёрстка. Желудок скрутило. Химия – такая химия. Чью-то мать.

– Ты где живёшь? – спросила она, всматриваясь в него так, будто хотела угадать по лицу.

– В Вешняках, – буркнул Артём. – А что?

– Старый Гай?

– Нет. Молдагуловой.

Она кивнула, как будто это что-то могло ей говорить.

Артём озлился.

– Знаете, что ли?

– Знаю, – сказала она спокойно.