Говорит и показывает Россия - стр. 39

. Сам Егор признавался: “Мне Ленин нужен был только для одного: показать, что строй, при котором мы живем, не имеет ничего общего с Лениным”[88]. По сути, эти интеллектуальные игры были занятием опасным и дорогостоящим – причем не только для тех, кто их затеял, но и для будущего всей страны. Они создавали вокруг фигуры Ленина целую либеральную мифологию, которая просуществовала вплоть до конца советского режима, удерживая страну в плену давным-давно умершей идеи.

В начале 1980-х годов мало кто верил, что в обозримом будущем наступят хоть какие-то перемены. Время тянулось медленно, исторические контуры эпохи размывались. Даже физическое старение и уход вождей, казалось, ничего не могут изменить. После смерти Брежнева в 1982-м ему на смену пришел Юрий Андропов, проживший после этого всего полтора года, а затем главой государства стал Константин Черненко, который, как говорилось в одном анекдоте, “вступил в должность, не приходя в сознание”. Вскоре, 10 марта 1985 года, он тоже приказал долго жить. Быструю смену генеральных секретарей острословы назвали “гонками на лафетах”. Казалось, все это не кончится уже никогда.

У людей вроде Лациса, Бовина и Яковлева самое сильное раздражение в те годы вызывали даже не нарастающий дефицит или закрытость границ (они-то как раз выезжали за рубеж, да и быт у них был налажен), а полнейшая бесплодность и бессмысленность собственной работы, ощущение, что жизнь протекает впустую. Когда умер Брежнев, им только исполнилось пятьдесят. Они были активны, но чувствовали, что все их усилия уходят в песок. Бессодержательная имитация интеллектуальной деятельности была одновременно утомительной и унизительной.

Лацис в своих воспоминаниях описал чувство тоски, которое мучило его в те годы. После вынужденного ухода из “Известий” в конце 1980-х годов он оказался в Институте экономики мировой социалистической системы Академии наук, где тратил недели, месяцы, годы жизни на писание нудных и никчемных бумажек для советского правительства. Ради работы над очередным докладом создавались многочисленные комиссии, которые отправлялись в ведомственный санаторий Совета министров “Сосны” и там месяцами писали, переписывали и переставляли местами слова, не имевшие ни малейшего смысла и цели.

По советским партийным меркам “работа с документами” в подмосковном санатории с телевизором в номере, фруктами в вазе и бесплатным трехразовым питанием, включавшим в себя всяческие деликатесы, была желанной привилегией. С точки же зрения здравомыслящего и уважающего свой труд человека, каким был Лацис, бессмысленная работа лишь унижала. “Больше всего изнуряла неэффективность и бессмысленность труда в компании косноязычных совминовских чиновников”[89]. Одна из “санаторных” командировок Лациса оказалась особенно тягостной: дома, в Москве, его тринадцатилетняя дочь попала в больницу с аппендицитом; операция дала осложнения, и девочку перевели в реанимацию. Запертый в “Соснах” Лацис даже не мог ее навестить.

Когда он вернулся в Москву, дочь уже выписали, но боли у нее продолжались. Лациса не отпускало чувство вины и раздражения на себя и всю систему в целом. “Вдруг посетила меня совсем посторонняя мысль, которую я гнал от себя уже несколько лет. Там, дома, происходит настоящая жизнь и настоящая жизненная драма: дорогой мне человек мучается, борясь за свою жизнь. А я сижу в компании чинуш, которая занимается никчемной болтовней, изображая заботу о важных государственных делах. Здесь все ненастоящее…”. Держать в себе он этого не мог и на очередном бессмысленном заседании выпалил: “Дальнейшая наша работа никому не нужна, и я в ней участвовать не хочу”