Горячее сердце (сборник) - стр. 32
– Егерь Назимов.
Скоро Ласкин заметил, что в разговоре с женой Назимов несколько менялся – даже говорил другим языком, не тем, каким с Ласкиным. Слова его становились грубее и проще, но в них сквозило больше тепла. Она же при общении с ним теряла свою угловатость, делалась мягче и женственней. Даже ее могучие, почти мужские руки становились будто слабее, и движения их легчали и округлялись.
Когда Назимов куда-то ушел, Ласкин, принимая от Авдотьи Ивановны кружку молока, шутливо сказал:
– Он у вас сердитый.
Она поглядела куда-то в сторону, потом себе на руки и тихонько ответила:
– Роман Романович?.. Не сердитый, а только… потерянный он.
Она опустилась на лавку рядом с Ласкиным.
– Потерял он себя. Семь лет, как выпущен, а все в себя не придет.
И осеклась. Послышался треск веток под ногами приближающегося человека. Авдотья Ивановна поспешно поднялась и пошла навстречу. В сгущающемся мраке опушки Ласкин не видел, что там происходит, но ему показалось, что он слышит, веселые возгласы, смех и голос ребенка. Он не утерпел и пошел туда.
Назимов нес мальчика лет пяти. Взмахивая ручонками, как крылышкам, ребенок заливисто смеялся и тянулся к матери. Он сидел верхом на шее Назимова, весело покрикивавшего:
– Гоп, гоп, гоп!..
Мальчуган тоненьким голоском сквозь смех вторил:
– Хоп, хоп, хоп!..
Назимов увидел Ласкина, и лицо его сразу застыло. Улыбка исчезла. Выпрямившись, снял ребенка и передал матери.
Строго сказал:
– Ему пора спать.
Голос звучал, как и прежде, сухо и неприветливо.
– Ваш? – попробовал Ласкин завязать разговор.
– Да, – коротко бросил Назимов и ушел в дом.
Больше они не говорили до вечера, когда Назимов собрал припас на три дня и пригласил Ласкина идти в тайгу на отстрел.
Месяц был на ущербе. Яркая полоса пересекла пролив, точно мост из гибкой серебряной ленты, брошенной на воду. Лента извивалась и дрожала, следуя движениям легкой волны.
Назимов и Ласкин шли берегом, вдоль опушки.
Ласкин предложил спутнику папиросу. Тот закурил по-охотничьему – из горстки. При свете спички Ласкин увидел его лицо. Резкость черт смягчилась. Морщины разошлись.
– Как чудесно тут у вас! – сказал Ласкин.
– В некоторых отношениях неплохо, – неожиданно просто ответил Назимов, точно темнота давала ему возможность держать себя свободней.
Они удалились от берега. У моря остались и месяц, и свет. Уйдя в тайгу, спутники углубились в темь, до отчаяния непреодолимую. Назимов шел не быстро, но очень уверенно. Ласкин с трудом следовал за ним, ориентируясь по шелесту листьев под ногами егеря да по редким вспышкам его папиросы. Так они шли до засветлевшей вдали опушки.
Назимов остановился.
– Тут ночлег.
Ласкин представил себе пылающий уютный костер и сидящего около него егеря, ведущего неторопливый рассказ.
– Хворосту набрать? – предложил он.
– Как хотите. Мне достаточно листьев.
– Я говорю о костре.
– А-а… – протянул Назимов и засмеялся. – Может быть, еще чайничек, рюмку водки?.. Здесь не подмосковная дача. Не угодно ли кусок хлеба и флягу с водой?..
Глупости! Не фляга же с водой развяжет беседу, какую намерен вести Ласкин. Его баклага наполнена коньяком. У егеря слишком короткий язык. Коньяк сделает его длинней.
– Вдали от Авдотьи Ивановны вашу спартанскою воду можно заменить моим коньяком.
– При чем тут Авдотья Ивановна? Я пью когда и с кем хочу.