Города - стр. 2

, в котором они, как оказывается, пребывают: под московскими снегами и льдами Беньямин то и дело обнаруживает неаполитанские мостовые, а в его берлинских воспоминаниях лоджии овеваются воздухом, проносившимся над виноградниками Капри, стены же домов покрываются помпейским багрянцем. Общность, устанавливающаяся между этими нюансами, существует – на грани исчезновения – в разрывах той «генеральной линии» исторического развития, которая утверждает свое господство над городской жизнью.

Наверное, немного найдется сегодня работ, посвященных вопросам урбанистики, авторы которых не считали бы чуть ли не своим священным долгом сослаться на Беньямина. Причиной тому, возможно, служит та позиция, с которой он предлагает воспринимать город, – позиция, где исследователь (или просто наблюдатель, «рассеянный экзаменатор», – или даже «ревизор поневоле и топтун поневоле», по выражению Сергея Фокина[6]) сам оказывается сформирован своим объектом и потому никогда не может от него отстраниться полностью, так что всякая дистанция оказывается относительной и хрупкой (как если бы можно было быть аполидом, не выходя за пределы городских стен). Такой опыт возможен благодаря непрестанной темпорализации городского пространства: в каждой точке город не тождественен, не равен себе самому вследствие полемоса между «уже да» и «еще нет», тенденцией к актуализации и стремлением к сохранению потенциальности. В эссе Париж, столица девятнадцатого столетия в главке, посвященной Бодлеру, появляется – в качестве концептуального персонажа, способного быть субъектом подобного опыта, – знаменитый фланер:

У Бодлера впервые Париж становится предметом лирической поэзии. Эта поэзия – не патриотическое искусство; напротив, взгляд аллегориста, падающий на город, есть взгляд отчужденного. Это взгляд фланера, форма жизни которого обрамляет грядущую, безутешную форму жизни человека в большом городе примиряющим мерцанием. Фланер всё еще стоит на пороге, на пороге как города, так и буржуазного класса. Ни тот ни другой им еще не овладели. Ни в том ни в другом он не чувствует себя дома. Он ищет убежища в толпе. Ранние опыты физиогномики толпы обнаруживаются у Энгельса и у По. Толпа – это вуаль, сквозь которую привычный город подмигивает фланеру, оборачиваясь фантасмагорией. В этой фантасмагории он – то ландшафт, то комната. Вместе они создадут затем универсальный магазин, который уже само фланерство пустит на пользу товарообороту. Универсальный магазин – последняя прогулка фланера[7].

«Всё еще стоит», «им еще не овладели», «ни то ни другое» – такова формула темпоральности фланера, условие возможности опыта восприятия городской жизни в ее перманентной катастрофичности («чрезвычайное положение как правило»), когда ближайшее будущее определяется принципом «всё на продажу», включая и того, кто эту опасность, эту участь в данный момент предвидит. Фланер, траекторией своего движения описывающий контур исторического события, которым он (как и мы сегодня) затягивается, словно в Мальстрём, – фигура, которая в итоге приносится в жертву в игре исторических сил, но еще способная на то, чтобы в последний момент успеть оставить (если будет кому, это тоже еще вопрос) свидетельство о происшедшем – словно письмо в бутылке, доверенной водам моря (или закромам парижской Национальной библиотеки). Не поэтому ли нынешние урбанисты гадают о том, кто мог бы занять его место сегодня?