Гонки на дирижаблях - стр. 11
Она вернулась к топчану. Стянула сапоги с Игнатьева и некоторое время смотрела на него. Свеча, стоявшая на полу в железной кружке, горела ровно. Гудела печь, светясь красным глазом щели приоткрытой дверцы. Лицо парня казалось бледным пятном. В помещении пахло гарью, было холодно и сыро, спасало тепло, шедшее от печки.
«Нужно отыскать воду, что-нибудь поесть и… дать ему вина. Может быть, вино и не нужно, но оно хотя бы согреет его, разгонит кровь», – подумала Саша, вспоминая, что в таких случаях говорила мать. Её дружков не раз с толком поколачивали.
Устало сгорбившись на топчане с сапогом в руках, она думала ещё о том, что, если Игнатьев не придёт в себя, придётся идти в город за врачом. Одной. Ей не хотелось. Хотелось свернуться клубочком, пригреться, закрыть глаза и спать, спать. Но страшно было закрыть глаза, провалиться в сон… и проснуться утром. А Игнатьев умер… Нет, спать нельзя.
Она подошла к столу. Грязные тарелки, кружки с остатками вина. Начав сгребать остатки пищи в помойное ведро, она заметила на полу, возле стола, большую стеклянную бутыль с тёмной жидкостью. Вино. Но чистой посуды не было и в помине.
Вздохнув, Саша скинула пальто, бросив его на стул, закатала рукава серого платья. Обнаружив расстегнутые маленькие пуговицы застёжки, она старательно их застегнула – мать здорово отхлестала бы по щекам за такую распущенность.
Схватив большой медный таз, она взобралась по лестнице и открыла люк. Стылый воздух и снежная крошка ворвались в проём. Саша поёжилась, но выбралась на улицу и принялась пригоршнями бросать в таз снег, не успевший растаять и лежавший шапками на комьях застывшей земли, на балках ангара. Из-за снега этой тёмной безлунной ночью казалось светло. Набрав его с горой, Саша спустилась вниз, поставила таз на печь.
Маленькая печурка, предназначенная для обогрева кокетливых дамских спален, не вмещала на себя эту большую посудину. Саша держала таз, задумчиво уставившись в стену. И вздрогнула.
Скрипнул люк. Открылся. Потянуло холодом. «Забыла закрыть дура!» – подумала и испуганно оглянулась.
– Митрич? Илюха? – раздался мужской голос пьяный и настороженный одновременно.
Сначала на лестнице показались ноги в высоких грязных сапогах, потом – лицо мужчины. Исподлобья взглянув на Сашу, он пьяно сморщился, покачнулся, но удержался:
– А-а! – протянул он и ткнул пальцем. – Понял… ты с Ильёй. Слушайте, что тут у вас… пожар, что ли? – он пьяно хохотнул, но махнул рукой и двинулся на Сашу.
– Нет больше Ильи, сгорел он, – проговорила Саша, ставя на пол таз и пятясь к топчану, не спуская глаз с гостя.
Высокий рослый парень в рабочей куртке, такие носят на фабрике. Очень пьяный. Обвисшие мощные плечи, тяжёлые неуверенные шаги. Светловолосый и светлоглазый, может быть, он и был хорош, но сейчас он был ужасен.
Единственный, кто мог объяснить, кто она такая, без сознания.
Незнакомец, казалось, не слышал слов Саши и надвигался на неё тёмной тушей, выдыхал крутую смесь лука, табака и перегара вместе со словами:
– Так это хорошо, что Илюхи нет, – бормотал он, – ну-ну, моя девочка, не бойся, – улыбался он, идя к ней, расставив широко руки, задевая за всё подряд.
Саша, зажав испуганно рот рукой, понимая, что надо бы наоборот кричать и будить Игнатьева, чуяла, что не может выдавить из себя ни звука. Под колени ткнулся топчан, она замерла – дальше ходу нет. Осталась одна надежда, что горилла увидит всё-таки Игнатьева. Но тот ничего не видел и пёр на неё. Вяло махнул ручищей, оказавшись рядом, и зацепил ворот платья. Пуговицы полетели с треском.