Голь перекатная. Картинки с натуры - стр. 6
– Вчера около полудня по липовой чугунке с курьерским поездом приехал, – отвечал он.
– С Валаама?
– Никак нет-с, из Шлиссельбурга Спиридоном поворотом.
– А говорили тут, что тебя твой отец в монастырь на Валаам на покаяние упрятал.
– Папашенька мой не имеет надо мной теперь никакой власти, с тех пор, как я посадским объявился. Меня полиция приписала теперь к шлиссельбургским мещанам, и я сам по себе. Я вольный казак. Не оставьте.
Он опять весь передернулся и просительно склонил голову набок. Приказчик полез в выручку, достал оттуда медяк и подал его Чубыкину.
– Обыкновенным нищим подаем по копейке, а ты уж свой человек, тебе пятачок, – проговорил он.
– Благодарим покорно.
Чубыкин хотел уходить.
– Постой… – остановил его приказчик. – Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?
– Да уж это моя тропинка до могилы. Дай вам Бог здоровья.
Чубыкин опять сделал движение, чтобы выйти из лавки.
– Погоди… Чего бежишь! Перед отцом-то уже объявлялся? – задал ему вопрос приказчик.
– В вашу лавку – в первую. К отцу потом. Отец добром не подаст. С него надо нахрапом брать. Прощенья просим.
Через минуту Чубыкин входил в мясную лавку, находящуюся рядом с щепенной.
У входа за ясневой конторкой виднелся хозяин лавки, средних лет мужчина в белом переднике поверх чуйки и в суконном картузе. Чубыкин сделал ему под козырек, приложив красную руку около правого виска к своей войлочной шапке, и произнес:
– Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему соседу гривенничек на сткляночку с килечкой…
– Ба! Пуд! Опять в Петербурге? Да ведь тебя, говорят, только что выслали в Шлиссельбург, – сказал он.
– А вы думаете, Михайло Акимыч, там нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали ездить. Проезжих через Шлюшин тоже не перевалило. Стреляй – не стреляй, ничего не очистится.
– И все еще вином балуешься? Вишь, лик-то как у тебя перекосило! Пора бы это тебе, Пуд, тебе все бросить.
– Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимыч… А вдруг кто найдет, если я брошу?.. Навек несчастный человек будет. Пожертвуйте от щедрот своих, что не жаль…
– Изволь. Только ведь тебе на вино. Пользы от моей жертвы никакой не будет.
– И не скрываю-с, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не грешу.
– Вот тебе гривенник. А только ты лучше купи сайку с печенкой да поешь хорошенько.
– Солененького нашему брату лучше, Михайло Акимыч. Вот возьму я селедочку за пятачок…
– Да брось ты это, наплюй… Побаловал, и за щеку… Примирись с отцом.
– Отец и я, Михайло Акимыч, все равно что небо и земля. Как земле с небом не сойтись, так и мне с ним. Желаю доброго здоровья, – поклонился Чубыкин, пятясь к двери.
– Поклонись ему, повинись перед ним, – продолжал хозяин мясной лавки.
– Мне перед ним виниться нечего. Он передо мной виноват.
– А ты гордость-то смири…
– Эх, Михайло Акимыч! Ведь вы наши дела знаете. Не вам рассказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если нас не вышлют.
Чубыкин юркнул за дверь.
И вот он перед суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывеске золотыми буквами значилось: «Продажа суровских и галантерейных товаров купца О.В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой перед полуотворенными дверьми. Старший приказчик звенел ключами. Чубыкин подошел к ним и вытянулся во фрунт.