Год Майских Жуков - стр. 40
Таблетку, пропитанную ядом каракурта, синильной кислотой и сахарином (для уменьшения горечи) мне продал по заниженной цене один фармацевт, он же алхимик. Меня привлёк его девиз: за небольшую мзду останавливаю мгновение. Он же порекомендовал мне запить яд целым стаканом воды, чтобы процесс растворения и проникновения отравы в кровь происходил равномерно и не вызвал рвоты. Целый стакан – это была пытка, но я её выдержал.
По предварительным подсчётам у меня ещё есть пять-семь минут, чтобы закончить это извещение о предстоящем. Будет ли оно подвёрстано к рукописи – не знаю, но главное сделано. Час назад я вложил рукопись в большой манильский конверт и положил перед дверью, мимо которой ровно в пять вечера будет проходить почтальон. В нём я не сомневаюсь.
Это бывший дегустатор вин, определявший букет вина по запаху пробки. В этом искусстве ему не было равных и, делая ставки среди усомнившихся, он сколотил себе неплохое состояние; но однажды, понюхав пробку абрикосового вина в китайском ресторане, он заразился вирусом китайского крылана и полностью потерял обоняние. Проиграв несколько пари подряд, опозоренный своими собутыльниками, он выпил бутылку Шато Лагранж 1932 года и, размахивая ею, как бейсбольной битой, влетел в китайский ресторан и без промедления отправил в летальный нокаут хозяина и бармена.
Он отсидел в тюрьме 17 лет, где над ним издевались все, кто только мог. Сокамерники и охрана подбрасывали ему в постель, в башмаки, в похлёбку и даже в арестантские пижамные штаны старые пробки от дешёвого алжирского вина. В результате этой травли из тюрьмы вышел на волю абсолютно безвольный человек. При слове "пробка" у него начинались конвульсии. Он поменял внешность, отрастил вислые усы, покрасил свои жидкие волосы в пивной цвет, сделал пластическую операцию по искривлению носа и стал неузнаваем.
После долгих мытарств он, наконец, был взят на испытательный срок почтальоном. Его внешний вид мог отпугнуть кого угодно, но он сумел прилежностью и покорностью завоевать доверие начальства. Неудивительно, что он держится за свою работу, как изголодавшийся пёс за обглоданный мосол, небрежно брошенный ему пресыщенным обжорой хозяином. За кроткий нрав его любят все – даже те четвероногие, у которых идиосинкразия к человеку с почтовой сумкой просто бурлит в крови. Но количество кровяной колбасы, которую он им скормил…
Впрочем, я разболтался. Надо спешить… О, время… уж слова на ум нейдут… дыхание становится прерывистым. Скорей, скорей… Рукопись, если уцелеет… За почтальона я спокоен…. Издатель Колбасьев… хитрый бес… бестиарий… бессилие… бес… бес… попутал… попу…
P.S.
Разумеется, я написал своё послание до того, как принял смертельную дозу. Я сразу скопировал письмо и вложил в отдельный конверт с маркой Собора Парижской Богоматери, который, как мне приснилось накануне ночью, сгорел дотла. После того, как вся сцена была продумана до мельчайших деталей, расставлены последние многоточия и недоговорены слова, только после этого я уронил две кляксы с пера на бумагу для придания посланию трагизма, и лишь затем принял таблетку, после которой скончался мгновенно. Vale."
– Я вижу изумление на вашем лице, Марк. Я и сам был изумлён и ошарашен не меньше вашего. Но многие детали этого письма показались мне несколько утрированными и даже карикатурными. Да, Германский лепил карикатуру на самого себя, хотя бы потому, что ему исполнилось накануне 75 лет, челюсть у него была своя, никакой яд каракурта ему не мог повредить, потому что он с детских лет закалял себя, принимая малыми дозами самые сильнодействующие яды, включая цианистый калий и змеиный яд африканской мамбы. Как я позднее выяснил, в этот момент, когда он писал свое последнее письмо, он сидел в парижском кафе с очень длинным названием – мне его не произнести – где готовят знаменитые французские блины, и среди них его любимый СrРpes Suzette. Этот блин назван по имени женщины, которую звали Сюзеттой. Только французы, Марк, умудряются давать женские имена деликатесам, потому что только французы облизывают пальчики, когда едят блины и когда смотрят на красивую женщину.