Гобелен с пастушкой Катей. Книга 8. Потерянная заря - стр. 12
На этом моменте я решила, что не мое это дело и не мои проблемы, и задала вопрос о будущем сетевых технологий. Виталик с удовольствием сменил тему и до самого дачного поселка живописал, какие перемены принесут нам достижения в данной сфере буквально через несколько лет. По ассоциации я предвкушала, «какие розы нам заготовил Гименей, и, может быть, на много дней» – А.С. Пушкин, «Евгений Онегин», роман в стихах. Как очень скоро выяснилось с этими достижениями дело обстояло много хуже.
Первым камнем преткновения стал «портрет жены художника», помнится, было такое произведение на нивах прозы либо кино, не помню в точности. Я пыталась втолковать Мише, что предки не смогут оценить произведения, однако он желал одарить будущих родичей – и точка!
Мама встретила Мишу достойно, правда, я не поленилась предупредить, подчеркнула в телефонном разговоре, что жених – художник, внешность и характер своеобразны. Слышно было плохо, мама вела речь из конторы дачного кооператива, но суть донеслась, мама ответила, что учтет и подготовит папу.
Надо сказать, что без подготовки я бы не решилась везти Мишу никуда, менее всего к предкам на знакомство. Внешностью он и впрямь обладал выдающейся за любые рамки. Если допустить художественное сравнение, то более всего живописец Званский походил на легендарного алжирского пирата, не хватало шаровар шириною в Средиземное море и красной косынки на темени. В обычной европейской одежде Миша смотрелся в высшей степени угрожающе для жизни и здоровья, в особенности, если встретить его в темном переулке. Я привыкла, но предкам требовалось время и терпение.
Так вот, мама встретила Мишу почти бестрепетно и повела по садовой тропинке к столу на крылечке, где его ждал папа при галстуке, очевидно лишнем в данном случае. Папа выговорил нечто о приятности знакомства, и все бы обошлось мирно, однако Миша преподнес подарочный портрет почти вместо «здравствуйте».
Я и сама опешила накануне вечером, когда Миша развернул холст, чтобы натянуть на рамку в коридоре. На полотне изображалась женская фигура, сидящая на диване, причем колени и ступни доминировали над остальным изображением. На первом плане горели алым пламенем домашние тапки, а голова и лицо оказывались последними в очереди на обозрение и были более, чем условны. Моей была едва прописанная прическа, закрывшая добрую половину лица. И это было правильно, потому что на почти невидном лице рисовалось печальное недоумение, типа: «а что я здесь делаю и зачем?» Под ногами в тапочках шла свежая надпись «Жена, 199…», за нею следовал самодельный иероглиф, служивший Мише вместо подписи.
Предысторию портрета Миша изложил под стук молотка. Вышло, что он начал рисовать вторую жену Вику, ей очень не глянулось, он забросил работу и унес холст к третьей жене Надежде. Тапочки принадлежали ей, до головы дело не дошло, потому что супруги вскорости разошлись и разъехались. В настоящее время Миша спешно водрузил мою голову на сидящую фигуру собирательной жены и собирался одарить художеством очередных тещу с тестем. Зачем, Бог весть! Может статься, он делал признание, что намерен остановиться в женах, либо просто решил избавиться от надоевшей картинки.
Хотя мне было отчасти фиолетово, как сказал бы Валька. Я боялась себе сознаться (но приходилось) что творчество Миши оставляло меня равнодушной. Миша прекрасно это понимал, но не обижался, напротив, видел в том тонкий комплимент. Ему было важно знать, что я ценю его лично, а не польстилась на славу живописца. Ладно, довольно о портрете, будь он трижды неладен.