Глаза Клеопатры - стр. 31
Когда средства позволили, Никита стал посылать матери продукты с шофером, попросил свою домработницу Дусю ей готовить. Кончилось тем, что Дуся однажды вернулась домой в слезах.
– Хоть увольняйте, Никита Игоревич, больше не поеду! – плакала верная домработница. – Не могу смотреть, как Галина Петровна рыночные продукты переводит. С иголочки ест. Хоть увольняйте! – повторила она.
– Ну что вы, Дусенька, – вздохнул Никита. – Куда же я без вас?
Дусиных слов об иголочке он не понял и поехал сам взглянуть, хотя с матерью старался видеться как можно реже. В кухне двухкомнатной квартиры в Шебашевском переулке, купленной специально с таким расчетом, чтобы поближе к Ленинградскому рынку, сидела сухонькая старушка в халате и производила манипуляции над блюдцем с рыночным творогом. Она сжимала обеими руками нитку с иголкой. Иголка раскачивалась, как маятник.
– Мама, что ты делаешь? – в отчаянии воскликнул Никита.
Она подняла на него безмятежный взгляд юродивой и принялась объяснять, что если иголка качается взад-вперед, или, как она говорила, «от тела к телу», творог можно есть, а если из стороны в сторону («мимо тела»), тогда нельзя. По словам Дуси, то же самое Галина Петровна проделывала и с одеждой, уверяя, что, если иголка идет «мимо тела», вещь надевать нельзя.
Никита послушал весь этот бред, посмотрел в ее невидящие, как будто застланные безумием глаза…
– Делай как знаешь, – тяжело вздохнул он. – Продукты тебе будут привозить.
Он нанял ей профессиональную сиделку, заранее предупредив о странностях будущей подопечной. Сиделке было все равно. Она приходила через день, готовила, убирала, пыталась кормить – с переменным успехом – и аккуратно раз в неделю докладывала Никите по телефону, как обстоят дела. И получала деньги.
– Ну вот, теперь ты все знаешь, – закончил он свой рассказ.
– Ты их совсем не любишь? – вдруг спросила Нина.
Сам Никита никогда не ставил вопрос подобным образом, но ответ дался ему легко.
– Нет, совсем не люблю. Я даже не знаю, как бы я тогда выжил, если бы не бабушка. Бабушка у меня была замечательная. Как теперь сказали бы: «просто супер».
– Расскажи мне о ней, – попросила Нина. – Ты не устал?
– Нет, не устал. О бабушке я могу говорить часами.
Он обнял ее за плечи, и они повернули в обратную сторону, к морю.
Своего деда Никита никогда не видел, его репрессировали в 1938 году.
– Мой дед был учеником Дмитрия Николаевича Прянишникова. Слыхала о таком? – спросил Никита.
– Нет, – призналась Нина. – Знаю, что улица его именем названа, но я там никогда не бывала.
– Это был великий ученый, основатель учения о физиологии растений. Донес на деда один мерзавец. Ему приглянулась подготовленная дедом, но еще не защищенная диссертация. А знаешь, что странно? – вдруг спохватился Никита. – В этой истории тоже фигурирует собачка. У бабушки была собачка. Маленькая такая, карликовый пинчер. Их никто всерьез не принимает.
– Я всех собак принимаю всерьез.
– Ну ладно, – согласился он, – не в этом суть. Хотя ты права, эту собачку следовало принимать всерьез. Ее звали Мухой, она была… девочкой.
– Можешь смело назвать ее сучкой. Это вполне приличное слово, когда речь идет о собаках.
– Ладно, ладно. Так вот, эта сучка Муха… Ее, казалось бы, соплей перешибешь, но она жутко невзлюбила одного дедова сослуживца. Он бывал у них в доме, считался своим человеком… И никто ни о чем не догадывался, кроме Мухи. Она на него гавкала. Бабушка поняла, что к чему, когда было уже слишком поздно…