Германские встречи - стр. 24
Я взошёл на крыльцо и постучал. Сердце моё тревожно билось: обитаем ли дом, жива ли ещё фрау Мартель? Наконец, в окне затрепетал огонёк керосиновой лампы, загремели железные засовы, дверь открылась, и я увидел постаревшую фрау Мартель в тёмном платье и фартуке.
– Ах, Готлиб! – вскрикнула она, разглядев меня в темноте, и едва не выронила лампу. – Боже мой! Это ты?!
Тут она разразилась такими рыданиями, что мне пришлось выхватить лампу из её трясущихся рук.
– Ах, Готлиб!
Я обнял её и, успокаивая, стал гладить по спине. Но она вся тряслась, и плач её перешёл в вой:
– О, если бы ты знал!
Наконец мы вошли в дом.
– Прости меня. Раздевайся. Будем пить кофе. Только хлеба у меня нет: одна холодная картошка. Садись, садись к столу.
Я достал из кармана пачку галет, которую дал мне на дорогу бауэр.
– Ах, Готлиб, Готлиб, – повторяла она. – У меня теперь никого нет. Все погибли…
– Как погибли?! – воскликнул я, поражённый неожиданным сообщением.
– Да, да, – сказала она, обливаясь слезами. – Франца убили под Москвой, едва ты уехал. Мне принесли извещение на Рождество. На Рождество! У всех был праздник, а я оплакивала мужа. Летом приехал Йоган. Он не хотел меня пугать, и всё говорил, что на фронте не страшно, русские ослабели, война скоро кончится, и он вернётся ко мне. Но я чувствовала, чувствовала, что вижу его в последний раз… Он погиб под Пéтерсбургом следующей зимой – в день своего рождения. Ему исполнилось только двадцать три года… Двадцать три… Двадцать три…
Голова и плечи её опять затряслись, и я увидел, что выбившаяся из-под её платка прядь совсем седая. О! Это была уже не та напористая женщина, державшая в страхе работавших на неё пленных.
– Ну давай, попьём кофе, – сказала она. – Это очень хороший бразильский кофе. Я купила его в сорок втором году, после проводов Йогана, и хотела сохранить до того дня, когда он вернётся. Но он уже никогда не вернётся… Никогда… И нам можно сварить его себе.
Мартель начала вскрывать пачку. Движения её были суетливыми, казалось, она не понимает, что в какой последовательности делать. Руки её тряслись, я побоялся, что она рассыплет этот хороший, наверное, дорогой кофе, и, отняв у неё пачку, сварил его сам. Оказалось, что у Мартель была настоящая турка и серебряное ситечко.
Крепкий кофе немного её успокоил. Какая-то безучастность проступила на её лице. И я решился спросить:
– Но ведь у вас, помнится, были родственники в Дрездене…
Она вздрогнула:
– Да. Моя дочь Шарлотта погибла тринадцатого февраля в той ужасной бомбардировке. Она жила с моей сестрой Ханни и сгорела заживо с сыном – с моим внуком Отто. Ему было три года. Три года… Ханни тоже умерла. Я часто думаю: неужели я самая большая грешница на свете. Я не знаю никого, кого Бог казнил бы так жестоко, как меня. Что я сделала? Что я сделала?
Я не мог ей ничего сказать кроме того, что нам не дано знать замысла Господа. Но она и без меня это знала.
– А как ваше хозяйство, фрау Мартель? – спросил я. – Цело?
– Нет. Осталась одна корова. Что-то взяли для фронта, что-то я продала. Мне уже ничего не нужно. Ничего… Ну а ты что думаешь делать? Я буду рада, если ты останешься со мной.
– Нет, фрау Мартель. Когда всё кончится, я поеду домой, в Россию. Там у меня жена. Наверное, растёт ребёнок.
– Ну что же… Поезжай, раз так.