Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство» - стр. 17

Е.А.: И что пришло на смену эзотерике?

Г.Г.: Светская красота, культ вечеринок. Тимур от этого всего отступил, когда ослеп. Тогда он окружил себя попами.

Е.А.: Но это тонкий момент. Сотников сказал мне на поминках, что у Тимура была такая страсть к жизни, языческая, приводя в пример полотнища солнц. Как вы думаете, прав ли он?

Г.Г.: Прав, конечно.

Е.А.: Мне казалось, что он в последние годы старался эту страсть от себя отогнать, «фитилек прикрутить», как он сам говорил. И акция, посвященная Джироламо Савонароле, была из таких попыток.

Г.Г.: Да, да, да. Но и в этом была эстетическая поза. Мы с ним это обсуждали. Я скорее говорил о ханжестве набожности. Он со мной не спорил и веру не пропагандировал.

Е.А.: Скажите, пожалуйста, чем отличается романтизм, который нравится вам, от романтизма, который нравился старшему поколению? Семидесятые – вполне романтическое время?

Г.Г.: Романтизм – это перманентное состояние, явное в любом жесте, поступке, мысли. Важны красота и футуризм. Мечта о прекрасном будущем. Хотя романтизм утопичен, и поэтому в нем есть элементы декаданса. Я по-прежнему постоянно слушаю футуристическую музыку. Может, надо было бы заниматься ультрасовременными технологиями и в живописи тоже. Я пользуюсь компьютером. В начале девяностых мне хотелось сделать в пляжных картинах небывалые, футуристические цвета. Основная мотивация футуризма – прогресс хотя бы в чем-то одном, даже если вокруг все разваливается.

Е.А.: Как вы считаете, Тимур был футуристическим человеком?

Г.Г.: Не в технологиях. Он мог завести видеомагнитофон, подключить его к телевизору, потом неловким движением уронить телевизор. У него даже никогда не было радиотелефона или компьютера, хотя компьютеры появились задолго до того, как он ослеп. Он никогда не любил электронную музыку и вообще музыку. Пропаганда классической музыки в последние годы была чистой концепцией.

Е. А.: Но музыка ведь была одной из объединяющих тем общения, разговоров в семидесятые-восьмидесятые годы?

Г. Г.: В начале восьмидесятых еще были какие-то табу, а потом, ближе к концу, говорили уже обо всем, на любые темы, главным образом об искусстве и музыке, немножко о философии, чуть-чуть всякого разного. Мне хотелось быть умным, хотелось быть совершенным. Не только красивым, но и содержательным. Для этого я читал, общался…

Е. А.: Сейчас можно сказать, что вам это удалось, вы удовлетворили свою страсть к совершенству?

Г. Г.: Нет, не во всем. Во-первых, бремя неудовлетворенных, неиспользованных возможностей, безусловно, говорит о несовершенстве. И потом, совершенство – это мечта. Главное не потерять к нему стремления.

Е.А.: Тимур, мне кажется, был ненасытен во всем, что касалось совершенствования?

Г.Г.: Да, но при этом он мог быть и вполне доволен.

Я тут давал интервью на телевидении, надел костюм, мы пили вино, все было ненавязчиво, разговаривали в течение нескольких часов. Не помню, что я говорил, но мне пересказали, что я заявил: «Вот раньше у меня был диалог об искусстве с Тимуром Петровичем Новиковым. С тех пор, как его не стало, – остался только монолог». Такая вот шутка. Эстетические споры между нами тоже бывали. Мы спорили очень страстно. Не так давно мне снился сон, словно я набираю номер Новикова, хотя и знаю, что он умер, и он мне отвечает, что-то радостно сообщает. А теперь мне и поспорить не с кем: никто не решится.