Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе - стр. 127
Жуков, с каменным лицом, кивнул:
– Хорошо сказал, Никита Сергеич. Главное – коротко.
Короб взгромоздили на стол. Никита Сергеич, еще много чего имевший сказать, потоптался в огорчении, напруживая круглый затылок, и подал знак рукою, как ко взрыву моста. Длинный и от волнения еще удлинившийся адъютант развязал бант, вскрыл короб и отступил. Хрущев, запуская туда обе руки, доставал и каждому подносил, согласно привязанной бирочке, что кому причиталось, в целлофановом пакете: курящим – томпаковые портсигары с выдавленной на крышке Спасской башней Кремля и по блоку американских сигарет, некурящим – шоколадные наборы, тем и другим – по бутылке армянского марочного коньяка, по календарю с картинками и именные часы, тоже американские, с вошедшими только что в моду черным циферблатом и светящимися стрелками. Непременной же и главной в составе подарка была рубашка без ворота, вышитая украинским орнаментом, со шнуровкой вместо пуговиц, с красными пушистыми кистями.
Гости хрустели пакетами, прикладывали рубахи к груди, Жуков тоже приложил и спросил:
– Это когда ж ее надевать?
– Всегда! – отвечал Хрущев с восторгом. – Я вот повседневно такую под кителем ношу. – И, расстегнув китель, всем показал вышитую грудь. – Хотя не видно сверху, а мою хохлацкую душу греет. Думаю, что и с командармами в точку мы попали, кто тут не хохол щирый? Терещенко – хохол, Чарновский – оттуда же, Рыбко – и говорить нечего, Омельченко со Жмаченкой – в обоих аж с носа капает. Ты, Галаган, вообще-то, у нас белорус… А Белоруссия – она кто? Родная сестра Украины, их даже слить можно в одну. Вот я только про Кобрисова не знаю – тэж, як я розумию, хохол?
– Никак нет. С Дону казак.
– С Дону?.. Ну в душе-то – хохол?
– И в душе казак.
– Та нэ брэши. – Хрущев на него замахал руками. – Почему ж я тебя за хохла считал? У нас это, помню, в Донбассе жили такие, Кобрисовы, шахтерская семья, дружная такая, передовая, так ни слова кацапского, все украинскою мовою.
– Бывает, – сказал Кобрисов. Против дури, знал он, лучшее средство – дурь. – А в моей станице Романовской три куреня были – Хрущевы, так по-хохлацки и не заикались, все по-русски.
– Притворялись они! – все не унимался Хрущев. – А может, матка от тебя утаила, шо вы хохлы?
– Матка-то вроде говорила, да батько разубедил. А я его больше боялся. Так уж… Ну а за подарок – спасибо.
– Это женщин наших, славных тружениц, благодарите, – объяснил Хрущев. – Лучшие, значит, стахановки с харьковской фабрики «Червонна робитныця» наш заказ выполняли. В неурочное время, в счет сверхплановой, понимаете, экономии. Специально для командармов-украинцев.
– Выходит, не для меня, – сказал Кобрисов. И, чувствуя на себе всеобщие взгляды – настороженные, любопытствующие, – он прошел к пустой скамье и положил сверток.
– Нет, ты носи, – сказал Хрущев. Он имел счастливое свойство не замечать производимых им неловкостей. – Носи, Кобрисов, рано или поздно, а мы тебя в хохлацкую веру обратим.
Жуков, прогнав жесткую, волчью свою ухмылку, отодвинул сверток на край стола, расчистив место для рук, сцепил их в один кулак, поиграл большими пальцами:
– Так, полководцы. Оперативную паузу заполнили. Командующий, слушаю ваш доклад.
Кобрисов, оборачиваясь к карте через плечо, взмахивая указкой, казавшейся в его руке дирижерской палочкой, доложил: