Где цветет чистодуш? - стр. 20

– А знаете, кто первой оживает по весне?

– Кто?

– Кто?

– Кто? – раздались голоса с разных сторон, будто колокольчиковый перезвон.

– Кто? – не вытерпел, обронил и старый дуб.

– Терпения, терпения, любушки-голубушки, – призвал к порядку взбудораженных спором лесник.

Радетель леса опустился на молодую травку и снял фуражку. Он окинул взглядом тесным кольцом окруживших его и заговорил немного гнусавым, но уверенным и громким голосом.

– На исходе, а иногда и в середине марта, появляются первые проталины. Южные склоны холмов начинают в это время попыхивать парком. Вот в это время и появляются первые цветы-цветочки! Дошло, любушки-голубушки? Будто золотые огоньки вспыхивают на пригреве. Глаза весны – я их называю. А что – разве не так? …У кого, мои милые, в марте глазенки раскрываются? Желтые-желтые! У кого?

– Не знаю, – сказала Медуница. Остальные молчали.

– Так-так… Едем дальше. Стебелек махонький, а цветочек с копеечку, верх листочка холодный, а низ – теплый. Ну? Кто смелее, кто отгадает? Кто это?

– Не знаем… – на этот раз с грустинкой ответили все хором.

– Не знаете, значит? – переспросил он. – Плохо. Очень плохо. Чтобы спорить – надо знать. Ну ладно, так и быть. Скажу. Скажу, кто из вас достоин называться первоцветом.

– Кто, кто? – снова посыпались голоса с разных сторон.

Лесник оглядывал всех и молчал.

– …Самая заботливая, любушки-голубушки, в вашем ряду – Мать-и-мачеха! Вот она-то и есть Первоцвет.

Рассказчик приумолк. Утер лысую голову, чисто выбритое морщинистое лицо и спрятал платочек в карман.

– А где же ваша “самая заботливая”? – спросила масляным голоском, с подковыркой, затеявшая сыр-бор Медуница. – Коль так, пусть занимает своей пост! Где она, где?

Лесник поднялся с земли и тихо, но чтоб слышали все, добавил:

– Где, говоришь? Отцвела. Давным-давно отцвела Мать-и-мачеха. Потому и на собрание на это не пришла. Да и то скажу, красавицы, поздновато спор затеяли. Вы только собираетесь цвести, а она уж скоро обсеменяться будет… Вот вам и Первоцвет!

Уставала моя бабушка от кухонной колготни.

Она, помню, облегченно вздохнув, отходила от печного устья и присаживалась к нам за большой обеденный стол. В глиняной большой миске дышали паром долгожданные “жаворонки” – ржаные хлебцы с подрумяненными спинками. Кисловатый их запах заполнял полутемную избу. Мы сидели, как галчата, вокруг и с нетерпением ждали, когда они чуть-чуть приостынут. А бабушка, как нарочно, начинала вспоминать, как пекли, как встречали праздник сороки в старину. Мы слушали, а у самих текли слюнки.

“Пикут жьваронки в марти, девятого числа по старьму.

Об эту пору завсегда речка вскрывалась. Бывал, выдишь на крылечко-то, жьваронок доржышь и крычишь во весь голос: жьваронки, прилитити к нам, теплу весну принисити нам… А на поля, бывал, выдишь, а там жьваронок пает. Так пает, так пает, на душе делаеца гоже…”

Говорила она, несмотря на грузность и высокий рост, тихо и не спеша, слово к слову; речь ее текла спокойно, размеренно, но не утомляла. Грудной низкий голос был мягок и доверчив, каждое ее слово доходило до сердца.

В тот памятный день бабушка поднималась рано, ни свет ни заря. Вставала, разжигала еще теплую от вчерашнего печь и начинала греметь ухватами и чугунками. Медлительная от природы, с делами справлялась быстро. Мы только с полатей слезаем с помятыми личиками со сна, а она уже доставала из пышущей жаром печи листы с “жьваронками”.