Гарь - стр. 5
Роман «Гарь» Пакулов посвятил жене. Но, конечно же, он посвящён всему многострадальному русскому народу, символом которого всё ярче выступает Аввакум Петрович. Хочется верить, что у романа будет немало благодарных, умных читателей, столь же приверженных нашей светлой богородичной России» (Аввакумова М. Мы все из Аввакумова костра // Тобольск и вся Сибирь. М. – Верона, 2007).
А теперь послушаем и насладимся словом самого Аввакума.
«Поехали из Даур, стало пищи скудать и с братиею Бога помолили, и Христос дал нам изюбря, большого зверя – тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам и с карбасом нас с моря ухватя, далеко на гору несли… Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров свежих перед меня привезли… Погостя у них, и с нужду запасцев взяв, через море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись: не больно о том месте широко, – или со сто, или с осьмьдесят вёрст. Егда к берегу пристали, восстала буря ветреная, и насилу место обрели от волн. Около его горы высокие, утёсы каменные и зело высоки – двадцать тысяч вёрст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы – и всё богоделанно. Лук на них растёт и чеснок, – больши романовского луковицы. И слаток зело. Там же растут и конопли богорасленные. А во дворах травы красные – и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нём – осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги. И прочих родов много. Вода пресная, и нерпы и зайцы великие в нём: на окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нём: осетры и таймени жирны гораздо, – нельзя жарить на сковороде: жир всё будет. А всё-то у Христа того, света, наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дни его яко тень проходят; скачет, яко козёл, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, лукавает, яко бес – и не вем, како отходит – или во свет, или во тьму».
Большой соблазн поразмышлять о том, как бы развивалась русская словесность в восемнадцатом веке и даже в пушкинские времена, если бы «Житие» протопопа Аввакума не замалчивалось церковью и властями – ведь оно получило широкую известность лишь ко второй половине девятнадцатого века и сразу же стало предметом удивления и восхищения читающей публики: как удалось писателю бесстрашно соединить в своём творчестве образную мощь лексики библейских пророков и писателей христианского востока с традицией русской учительной и полемической литературы (того же Ивана Грозного и Иосифа Волоцкого, да всё это перемешать с говором московского посада?
Подобно тому, как Христос на апостольском камне (Пётр – с греческого «камень») учредил свою церковь, на камне Аввакума Петрова устоялась вся новейшая российская словесность – в каждом последующем значительном русском писателе всё та же неотрешённость от своей правды, вера в народный идеал, умение чутко слышать красоту родного слова, его неистощимую глубинность.
Высоко ценили творчество протопопа Аввакума, великого гражданина и великого писателя России, русские писатели. И. С. Тургенев, живя и вне России, не расставался с «Житием», любил повторять: «Вот книга. Каждому писателю надо её изучать!» Для Льва Толстого «Житие» было предметом домашнего чтения, и, как вспоминали домашние, читая его, Толстой часто плакал и, кстати, желал видеть Аввакумово «Житие» в школьных хрестоматиях. Алексей Толстой и не скрывал того, что при написании своего «Петра» невольно вспоминал «неистового Аввакума», считал, что с ним «… в омертвелую словесность, как буря, ворвался живой, мужицкий, полнокровный голос». (В скобках заметим, что аттестовать всю русскую доаввакумову словесность «омертвелой» несправедливо, но всё остальное в суждениях А. Толстого, безусловно, верно.) А вот мнение современного исторического писателя Валентина Пикуля: «Каждый писатель хоть раз в жизни должен прикоснуться к этому чудовищному вулкану, – этому русскому Везувию, извергавшему в народ раскалённую лаву афоризмов и гипербол, образов и метафор, таланта и самобытности». И недаром одноземелец протопопа, русский «псалмопевец-баян» Николай Клюев ставил «огненное имя» Аввакума после первого божественного небесного поэта Давида-царя, считал его «первым поэтом на земле, глубиною глубже Данте и высотою выше Мильтона».